Люди Солнца
Шрифт:
– Ма-ма мо-я! – нараспев протянул Стэнток.
А Бэнсон наклонился и, поддевая крюком загнутых пальцев крышки, поднял их ещё с четырёх сундуков.
«Отобрать самые дорогие и редкие», – распорядился не до конца обезумевший Люпус. И вот оно. Золото, золото, золото. Женские браслеты, кубки, слиточки, слитки, столовые и письменные золотые приборы, массивные нити жемчуга – о, Боже, какого жемчуга! – с перламутровой синевой, белый, ещё белее, голубоватый, розовый… Табакерки если изредка и попадались серебряные, то лишь потому, что сверкали инкрустацией из самоцветов. Медальоны!
– Ну, вот и армия, – сказал со сдержанной радостью принц Сова. – Ждите, господа лондонские генералы. Скоро разбогатеете.
– Это не совсем то, – вздохнув, сказал Бэнсон. – Не удастся быстро обратить изделия в деньги. Всё равно, что снять крышки и возить по улицам днём в воскресенье. Где-то золото и серебро лежит в обычных монетах. Надо искать.
Неизменно втроём, – поодаль друг от друга, на случай поставленной западни, – шли по комнатам и подвалам. Бэнсон, вызывая в памяти впечатанный в неё план замка, вёл, показывал:
– Здесь может быть… Вот здесь тоже… Эту дверь не трогаем, подземный ход… А вот здесь можно…
Ходили часа два. И нашли столь внезапно, что, поражённые, остановились. В тонкой кирпичной кладке – неровно пробитая дыра, в рост человека.
– Ну разумеется, – сказал Сова. – Обратите внимание, Стэнток. Цвет раствора в швах резко отличается от всей остальной кладки стены. Замуровано наспех, рукой торопливой, небрежной, с кляксами и мазками раствора.
Вошли в пролом. Первый этаж, с окнами. Длинное узкое помещение. На одной стене лошадиные хомуты, дуги. Вдоль второй, под окнами – дубовые вёдра, бочки, бочонки. В них до краёв – английской чеканки золото и серебро. То, что является универсальным капиталом: монеты.
– Беда, братцы! – вдруг напряжённо выговорил принц Сова.
И показал. Бэнсон шагнул и со свистом втянул в себя воздух.
– Что, джентльмены? – обеспокоено спросил Стэнток. – В чём дело?
Бэнсон поднял с перевёрнутого пустого бочонка бутылку с недопитым вином. Взболтал. Понюхал. Сова взял лежавший рядом надкушенный кусок хлеба. Разломил.
– Дня три, – сказал он, остро взглянув на Бэнсона.
Тот кивнул:
– От силы – четыре.
И, посмотрев за бочонок, добавил:
– Табурет возле бочонка один. Значит, и гость был один. И снова заявится. Может, прямо сейчас.
Наклонился, поднял седельную сумку. С усилием изъял из неё плоский, в локоть длиной, дубовый бочонок-анкер. Вместо коньяка или джина в нём были набиты монеты. Поднял вторую сумку, с пустым ещё анкером.
– Или унёс первую партию пешком, или пожалел лошадь.
И поместил анкер назад в сумку.
– Но теперь заявится с двумя или тремя лошадьми…
– Стэнток! – резким, металлическим голосом приказал Бэнсон. – Бегом в конюшню. Бери наших лошадей и веди в самый дальний цейхгауз, направление сейчас покажу. Нельзя, чтобы они, заслышав чужих, заржали. Захвати с собой воду, овёс, себе еды дней на пару. А мы с Совой…
Он посмотрел
– Бежим к воротам и по дороге, смотрим, не оставили ли вчера наши кони навоз, – понимающе кивнул тот.
Но покинули хомутный склад лишь после того, как отвели курки на пистолетах, сдули с кресальных полок порох и насыпали новый.
Быстро, но ступая как можно невесомее, вышли.
– Вот по этой улице до конца и направо, – показал Бэнсон Стэнтоку, и тот поспешил в конюшню.
– Что бы ни случилось, не покидай лошадей! – добавил ему вслед Сова, и Стэнток, принимая приказ, вскинул к полам шляпы руку.
Спустя два часа, старательно уничтожив свои следы, вернулись к пролому. Принесли две большие корзины с водой и провизией. Одну Бэнсон внёс в хомутный склад. Поставил между дальними бочками, там, где устроил лежанку. Вторую Сова унёс в закоулок напротив пролома, немного пошуршал там чем-то, и через минуту исчез.
И замерло всё в «Девяти звёздах», и притих даже ветер.
Они просидели бы и неделю, терпение и опыт вполне позволяли. Но ждать пришлось лишь до следующего полудня.
Нет, не прав был патер Люпус, со злобным отчаянием бросивший Фердинанду «никто уже не придёт!» Стук копыт и храп лошадей оборвались у входа в длинный цейхгауз. Привязав поводья к ручке двери, приехавший торопливо, без опаски вошёл под гулкий свод. Прошагал, часто и шумно дыша, к пролому. Перешагнул битый кирпич.
«Замри». Приказал ему отлично знакомый хруст взведённого курка пистолета.
«И даже не думай». Приказал второй щелчок, сзади.
– На колени встал, руки на поясницу, – отчётливо сказал Сова.
Приехавший медленно подчинился. Бэнсон подошёл, шагнул в сторону, с линии возможного встречного выстрела Совы. Качнул, затягивая на себя напряжённый взгляд, стволом в ярде от лица. Сова сзади туго связал руки. Потом стянул лошадиной шлёвкой сапоги в подъёмах, этой же шлёвкой притянул к сапогам запястья.
– Рот раскрыл, ткань закусил, – снова потребовал отчётливый голос.
Заткнул рот кляпом, туго обмотал ещё тканью вокруг головы, шеи.
Убрали пистолеты. Оттащили грузное тело в сторону от пролома, вышли.
Вернулись через час. «Никого». Разложили содержимое седельных сумок несчастливого гостя. Среди прочей поклажи – одна чашка, одна ложка, одна кружка.
– Последних сомнений нет, – сказал принц Сова. – Одиночка.
Вздёрнули пришельца с пола. Стоя на коленях, он привалился к стене. Бэнсон развязал ему рот, отбросил кляп в сторону.
– Добрый день, мастер подлых ударов, – сказал в запущенное, обросшее клочковатой бородою лицо.
– И тебе добрый день, крестник, – хрипло ответил пленник.
– В самом деле – крёстный твой? – не без удивления спросил принц.
– В прямейшем смысле, – подтвердил ему Бэнсон.
И, глубоко наклонившись, показал шрам на затылке, бугрящийся отчётливым белым крестом.
Потом присел перед связанным. Задумчиво проговорил:
– Ты, Филипп, зал номер девять помнишь? Люпус «очистил» его перед смертью. Но решётки – крепкие, надёжные решётки, – остались. Там теперь пока поживёшь. А потом поедешь в Эрмшир.