Люди советской тюрьмы

Бойков Михаил Матвеевич

Днем в камеры смертников иногда приходит человек в небрежно накинутой на плечи шинели энкаведиста с капитанскими знаками различия. Он садится на низенькую трехногую скамейку и начинает спокойно беседовать со смертниками.

У него полная сутуловатая фигура, короткие пухлые руки и кривые — "рогачиком" — ноги, кривизна которых подчеркивается лакированными голенищами щегольских сапог. Его слегка обрюзгшее, гладко выбритое лицо нездорового грязновато-бледного цвета несвежей замазки для окон. К лицу, словно чужие, прилипли нос

и уши: маленькие, красные и мясистые. Внешность самая заурядная. Только глаза его не гармонируют с нею. Они очень зоркие, неподвижно-пристальные и бесцветно-пустые, как глубокие белые пятна.

За стенами тюрьмы июльский полдень, в камере — жара, а человек зябко передергивает плечами под шинелью и говорит звонким, резко-щелкающим тенором, отчеканивая каждое слово:

— Холодно у вас, граждане подрасстрельные.

— Что вы, гражданин комендант? Камера от жары потом обливается, — возражают ему смертники.

— А вот я мерзну. Постоянно. В любую погоду. Кровь у меня холодная. Не греет, — щелкает словами он.

— Вы бы печкой грелись или водкой. Ведь у вас в НКВД и топлива, и водки достаточно, — не без иронии советует один из заключенных.

— Пробовал. Не помогает, — безнадежно машет пухлой кистью руки энкаведист. — Возле печки никак не согреюсь. Стопка спирта, правда, греет. Но на пару минут. Не больше. А потом опять холодно.

— Это вас Бог наказывает при жизни адским холодом. За то, что вы многих людей умертвили, — сказал ему как-то один из верующих в Бога смертников.

Подобное замечание у любого энкаведиста вызвало бы вспышку гнева, но постоянно мерзнущий отнесся к этому замечанию иначе. Он спокойно и серьезно щелкнул словами:

— Вполне возможно.

— Да вы разве в Бога веруете? — удивленными глазами уставился на него заключенный.

— Утверждать категорически не могу, — уклончиво ответил энкаведист. — Может быть, Бог и есть. Не знаю. Атеисты до настоящего времени не смогли доказать отсутствие божественных сил во вселенной, так же как их существование не доказали и церковники…

Однажды к нам, в камеру смертников, прямо с "воли", привели новичка, молодого продавца из кооперативного магазина. Он был обвинен в шпионаже и приговорен к расстрелу за переписку со своим дядей, жившим в Нью-Йорке.

Вслед за новичком в камеру вошел энкаведист в накинутой на плечи шинели, но, против обыкновения, разговаривал с нами недолго. После его ухода новичок осведомился у нас:

— Кто этот работник НКВД? Он, кажется, симпатичный. Не правда-ли? Может быть, мне к нему обратиться?

— Зачем? — спросили новичка.

— А вдруг он сможет мне помочь. Ведь я осужден ни за что.

— Не стоит обращаться к нему за помощью. Это тот, кто стреляет.

— Как стреляет? — не понял новичок.

— Из нагана. В затылок. Это здешний главный палач, комендант управления НКВД Капранов, — объяснил один из смертников "со стажем".

У новичка

на мгновение прервалось дыхание и глаза полезли на лоб. Мои ощущения, при первой встречи с Капрановым, были приблизительно такими же. Замечая впечатление, производимое им на смертников-новичков, он этим не гордится, но и не сердится на это, а многозначительно советует им:

— Привыкайте ко мне заранее. Получше привыкайте. Ведь вам придется со мной встретиться в самый последний раз.

На его груди красуется "Орден красного знамени", а левый глаз постоянно прищурен. Об этих двух особенностях внешности "того, кто стреляет" заключенные говорят так:

— Глазной прищур у него по привычке. Пристрелялся глаз на чужих затылках. А со всех пяти концов его орденка кровь каплет.

Слышал я от других смертников и иное, до некоторой степени тоже верное мнение о нём:

— Конечно, Капранов среди энкаведистов палач из палачей. Но все парень не особенно плохой. Со смертниками и поговорит не как другие гепеушники, а по-человечески и пожалеет перед расстрелом…

Еще в общей следственной камере арестованные из бывших конвоиров рассказывали мне, как Капранов расстреливает людей:

— Поставит, понимаешь, подрасстрельного носом к стенке и ежели тот очень пугается помереть, то комендант его успокаивает. Всякими чувствительными словами в подрасстрельное ухо спокойненько этак пощелкивает:

— "Жаль мне, — говорит, — вас, гражданин, да ничего не поделаешь. Такая, значит, у вас судьба — помереть от моей пули. Но вы особо не волнуйтесь. Я вас в один момент. Никакой боли не почувствуете.

"Ежели подрасстрельный, например, кричит, что ему помирать не хочется, то у Капранова и на этот случай успокоительные слова есть:

— "Все умрем, гражданин. Вы — сегодня, а я, может, завтра. И еще неизвестно, кто из нас счастлив; я или вы. Жизнь человеческая, гражданин, штука неважная. Сплошное мучение и больше ничего. Так стоит-ли вообще жить? И вот, что я вам еще скажу…

"А дальше слегка успокоенному подрасстрельному уже говорит пуля. Вместе со словом "скажу" комендант обыкновенно стреляет"…

По словам самого Капранова ему приходилось расстреливать и женщин, и детей. Их он особенно старательно успокаивал перед казнью.

— Что же, вам жаль их было, что-ли? — спросили его беседовавшие с ним смертники нашей камеры. Он отрицательно покачал головой.

— Не то, чтобы жаль, а просто таких не хочется расстраивать перед смертью. Все-таки они женщины и дети. У них там всякие рыдания, крики, обмороки бывают, а я этого не люблю. Мое дело стрелять, а не мучить. Пытками у нас другие занимаются.

В отличие от других энкаведистов, Капранов называет вещи их именами: тюрьму тюрьмой и пытку пыткой. Заключенных, которые не боятся смерти, он недолюбливает и говорит с ними насмешливо. Например, Петру Евтушенко и Дыбаеву он при мне говорил: