Люди советской тюрьмы
Шрифт:
— Некуда, Петя. Не втиснешься, — возразил я.
С трех сторон петькин "сидор" подпирали три голых спины.
— Через почему это некуда? — возмутился он и рявкнул в спины направо и налево:
— Вы, шпана! Ну-ка, посуньтесь!
Спины слегка сдвинулись с мест, сделали по полоборота в людском месиве и обнаружили две типичных физиономии мелких урок: испитые, жуликоватые, шра-моватые и часто битые. Обладатели этих физиономий сказали вместе очень плачущими голосами:
— Да рази тут можно соваться?
— На людей, что-ли, соваться?
— Кому
Урки подвинулись немного больше, бросив на меня косые ненавидящие взгляды. Не желая в первый же день наживать врагов в камере, я попросил Петьку:
— Не гони ты, пожалуйста, людей с их мест. Я как-нибудь и возле параши устроюсь.
— Никаких параш, — отрезал он. — Я тебе кусок своего места уступил, не чужого. Они, гады, на меня со всех сторон лезут. Все время их спихиваю.
— В таком случае, спасибо Петя, — поблагодарил я…
Третья спина сзади него, во время нашего разговора, не подавала никаких признаков жизни, как бы оцепенев в неподвижности. Встав с мешка, Петька шлепнул по ней ладонью.
— А ты особого приглашения ждешь? Катись отсюда!
Спина икнула от неожиданности и поспешно втиснулась в щель между двумя чужими боками. Петька передвинул мешок, уселся снова и указал мне на освободившийся клочок пола, размерами не больше квадратного полуметра:
— Это будет твое сидячее место, а к вечеру распространишься и на лежачее. Я тут еще кое-кого посуну.
— Как вы спите в такой тесноте? — задал я ему вопрос, беспокоивший меня от непривычки к окружающей обстановке.
— По-солдатски. В строю. Только солдаты так топают, а мы — кемаем. Да ты нынче ночью сам поглядишь, — ответил он, а затем потянул носом, принюхиваясь ко мне:
— Чем это от тебя несет?
— Дезинфекцией.
— Через почему? И вообще, где ты все это время сохнул и что с тобой гепеушники сотворили? — нетерпеливо заерзал на мешке Петька.
Я посвятил его в подробности жизни камеры "настоящих", биографий некоторых из них и результатов появления среди нас прокаженного басмача. Не только Петька, но и многие заключенные с интересом слушали мой рассказ. Из дальних углов камеры кричали мне:
— Громче! Не слышно!
Бычок громко восхищался такими героями, как Гринь, Ипполитов, "есенинцы" и братья-абреки, жалея, что они не урки. Остальные заключенные слушали, ничем не выражая своего отношения к ним. Это меня заинтересовало.
— Ну, граждане, нравятся вам "настоящие" или нет? — спросил я, кончив рассказывать.
Несколько голосов пробормотали что-то неразборчивое и лишь один высокий, худощавый, но плечистый старик, с лицом покрытым крупными морщинами и седой щетиной, ответил мне, но и то неопределенно и уклончиво:
— Кто их знает, хорошие они либо плохие? Люди, однако, бывают разные. Не нам судить.
Бычок сейчас же дополнил его слова более определенными и прямыми объяснениями:
— Ты, Мишка, пойми, какая эта камера. Называется общая подследственная, а на деле она — психарня, гадюшник, сучье гнездо. Тут многие соузников
— А разве не ты камерный староста? — спросил я Петьку. — Ведь тебя здесь, кажется, уважают и побаиваются.
— Хотели меня в старосты, да я отказался. На чорта мне сдалось с этой пешей саранчой путаться. Тогда его выбрали, — мотнул он головой на плечистого старика со щетинисто-морщинным лицом.
Далее Бычок сообщил мне, что этот старик, Фома Григорьевич Дедовских, конюх из сибирского колхоза. Он самый обыкновенный и типичный "язычник": в тюрьме очутился потому, что на "воле" кому-то говорил, будто крестьянам без колхозов лучше и доказывал это фактами. Камерой он управляет, по мере сил, умело, строго и справедливо, с начальством разговаривает спокойно и настойчиво. Часто молится, вставляя в свои молитвы такие, например, фразы: "Помоги, Господи, узникам тюремным. Прости грехи наши и освободи нас, однако, из тесноты и обиды… "
Охарактеризовав мне так плечистого старика, Петька беспокойно пошарил вокруг меня глазами.
— Где же твой сидор? Гепеушники или уркачи смыли?
— Нет. В дезинфекции остался. Потом обещали выдать, — успокоил я его.
— Так… Эх, нечем тебя угостить ради нашей встречи. Пайку я еще утром съел. Замаривают нас тут голодухой гепеушники проклятые, — сокрушенно покрутил он головой.
— Ничего, Петя. Когда-нибудь угостишь. А теперь скажи, что случилось с Федором и его ребятами?
Лунообразная физиономия "короля медвежатников "омрачилась.
— Нету больше Феди. Его, вместе с тарзаньим братом и Алешей-певцом, на луну отправили. Остальных — в концентрашку.
— И Силкина?
— Тот на волю собирался, да не успел. Пером ему глотку перехватили…
Сразу после неудавшейся попытки побега Федор Гак, Яшка Цыган и Алеша были расстреляны в комендантской камере. Кто-то из оставшихся в живых членов шайки Федора, приговоренных к заключению в концлагере, сумел передать в разные камеры тюрьмы предсмертные слова своего вожака: "пришейте зырянина".
В награду за донос о предполагавшемся побеге, начальник краевого управления НКВД решил выпустить Ивана Силкина на "волю". Его перевели в камеру предназначенных к освобождению из тюрьмы. Там оказалось много мелких уголовников и они выполнили приказ Федора. Силкин был зарезан в уборной во время оправки. Несколько заключённых держали жертву с заткнутым тряпками ртом, а один резал ей горло лезвием безопасной бритвы. Держали зырянина до тех пор, пока он не истек кровью; при этом убийцы старались не запачкаться ею.