Люди советской тюрьмы
Шрифт:
— Один бы разок так поесть, а потом и умирать можно.
Слушатели облизываются и глотают голодную слюну…
Вместе с новыми людьми, пришедшими с "воли" в общую подследственную, появились здесь и рассказчики. Большинство их было новичками среди нас, но обнаружились они и между камерными старожилами. Рассказывали по-разному: одни хорошо, другие плохо, а иные так, что почти каждая их фраза вызывала у заключенных безудержный смех.
Один из урок, например, часа два смешил нас "Сказкой про любовь", состоящей из таких выражений:
"Сперва он ее обожмал,
От всей души смеялись мы и во время выступления молодого колхозного паренька Сени Зыбина, рассказавшего нам "Сахаринский романец". Начинался он так:
"Посередь самой Африки расположилася знаменитая Сахаринская пустыня. А в той пустыне проживает лютая тигра. И до того она лютая, что всех тамошних индейцев по разным пустынным закоулкам поразогнала…
Почти в каждой камере любой советской тюрьмы есть рассказчики. Заключенные называют их "живыми книгами". Прозвище меткое, подсказанное тюремным бытом. Рассказчики заменили собой, — и не без успеха, — печатные книги, которые по приказу наркома Ежова запрещены для заключенных советских тюрем.
Рассказчиков уважают в камерах и это не удивительно. Ведь они своими рассказами не только развлекают заключенных, но и помогают им легче переживать тюремное заключение. Перенося слушателей в другие страны, повествуя о героях, о борьбе сильных, волевых людей и конечном торжестве правды и добра над злом, "живые книги" отвлекают заключенных от окружающей тяжелой обстановки, дают им часы отдыха и вдохновляют на сопротивление врагам: следователям и теломеханикам. В благодарность за рассказы заключенные предоставляют лучшие места в камерах "живым книгам "и подкармливают их, когда это возможно.
Репертуар рассказчиков разнообразен и бесконечен. За пять с лишним месяцев в общей подследственной я услышал "Дон Кихота" Сервантеса и повести Гоголя, "Утраченные иллюзии" Бальзака и рассказы М. Зощенко, почти всего Пушкина, Лермонтова и больше десятка романов Брешко-Брешковского, "Трех мушкетеров" и "Графа Монте-Кристо" Дюма, "Братьев Карамазовых* Достоевского, "Бравого солдата Швейка" Я. Гашека и многое другое, среди которого были и книги без названий, и произведения позабытых авторов, и сочинения самих рассказчиков и сотни анекдотов.
Следственный аппарат НКВД и тюремное начальство ведут борьбу против "живых книг", но победа почти всегда остается за последними. Как в самом деле узнать надзирателю, рассказывается что-либо в камере или нет? Он входит в камеру — рассказ обрывается, он уходит — рассказ продолжается снова. Правда, по доносам ^стукачей" рассказчиков сажают в карцер или "приши-вают" им дополнительные обвинения в камерной антисоветской агитации, но это мало помогает энкаведистам. На всех рассказчиков карцеров нехватит, а лишний параграф 58-й статьи итога следственного дела не меняет. И с ним, и без него заключенный все равно получит концлагерь или расстрел. "Живые книги" в советских тюрьмах есть и будут. Живое слово энкаведистам не запретить.
В общей подследственной за рассказывание пострадало несколько
На одном из допросов Островерхову вздумалось наградить этим параграфом и меня.
— Ведете в камере агитацию! Придется дополнить ваше дело десяткой, — заявил он мне.
— Никакой агитации не веду! Ваши сексоты вам наврали, — возразил я.
— Как не ведете? А всякие басни, которые вы рассказываете подследственникам? Это что?
Мне совсем не хотелось получить еще одно обвинение к уже имеющимся. Поэтому на его вопросы я ответил, подлаживаясь под советскую пропаганду:
— Я рассказываю о Шерлоке Холмсе. В написанных о нем рассказах Конан-Дойля показано бессилие буржуазной полиции в деле раскрытия уголовных преступлений. Полиция, тренированная исключительно для борьбы с рабочим классом, принуждена пользоваться услугами частных сыщиков в уголовных делах. Где же здесь антисоветская агитация?
Островерхов кисло ухмыльнулся. Вероятно, он в этот момент подумал о бессилии не буржуазной, а совсем иной "полиции".
— Могу привести вам другой пример, — продолжал я. — Недавно в камере я рассказывал мемуары Элмера де-Латюд, просидевшего в Бастилии сорок лет. Разве это агитация? Ведь у нас на такие сроки не сажают.
— Сажают и на большие, кого надо, — махнул он рукой, — но дело не в этом. Ваши росказни мне не нравятся. Они мешают заключенным думать о своих преступлениях и раскаиваться в них. Прекратите вашу камерную болтовню или заработаете дополнительное обвинение. Я вспылил:
— Мне на это обвинение наплевать! Вы готовите меня к крупному процессу и включаете в него пустяковый параграф. Обвиняете в шпионаже и пристегиваете к нему какую-то разнесчастную агиташку. Кому это нужно?
Мои слова и нахальный их тон на него подействовали. Я был отправлен в камеру, увернувшись от "десятки" и не получив дополнительного обвинения.
Заключенным я рассказывал, главным образом, о бандитах и сыщиках, как существовавших в действительности, так и выдуманных писателями. Мои рассказы имели успех у слушателей. Их слушали с интересом и задавали много вопросов. Это не удивительно. "Легкое чтение" пользуется наибольшим спросом в тюрьме.
Успехи мои, как рассказчика, начались еще среди урок, в камере "социально близких". Первый рассказ о Шерлоке Холмсе не дал даже намека на успех. Уркам он не понравился.
— Чего ты нам бузу заливаешь? Где это видано, чтоб лягаши побивали самых мировых урок? Слушать тошно, — критиковали они меня.
Тогда я стал переделывать Пинкертона, Холмса, Ника Картера, Лекока (да простят они мне), награждая лаврами побед исключительно бандитов и воров. Леблановского Арсена Люпена я преподносил слушателям в "чистом виде". Там ничего не требовалось изменять. Подобные рассказы приводили уголовников в дикий восторг. В награду за них они подкармливали меня, дали хорошее место в камере и, наконец, начали считать "своим в доску"…