Люди советской тюрьмы
Шрифт:
В одном из углов камеры раздается вполголоса полустон, полукрик:
— Воздуха!
Ему хрипло откликаются двое страдальцев:
— Воздуха!.. Воздуха!..
Стоны измученных до предела людей постепенно заражают всех подследственников и в коридор из камеры вырывается единый отчаянный крик:
— Воздуха! Воздуха!..
Соседние камеры обеспокоены. Оттуда, через стены, стучат тюремной азбукой:
— Что у вас случилось?
Из нашей камеры торопливо отвечают:
— Нам нехватает воздуха. Задыхаемся.
— Мы тоже, — выстукивают соседи.
Проходит несколько секунд
В тюремных коридорах шум, беготня, топот тяжелых сапог и возбужденные голоса надзирателей. Начальство тюрьмы, конечно, очень встревожено всеобщим "хором" заключенных, который может превратиться в бунт…
Движение в коридоре продолжалось с четверть часа. Затем дверь нашей камеры, протяжно скрипя, открылась и в ее квадрате четко обрисовались черно-шинельные фигуры надзирателей. Трое стояли, направив на нас наганы, а четвертый, на корточках, согнулся над пулеметом "Максима".
Старший из них сказал:
— Дышать спокойно и в двери не бросаться. Иначе всех Максимкой перекосим.
Изумление от необычайного зрелища вооруженного до зубов надзора мгновенно сменилось у нас чувством величайшего наслаждения свежим, восхитительно свежим, хотя и пахнущим тюрьмей воздухом. В камеру из коридора подул, легкий ветерок и мы стали дышать. Подбираясь поближе к двери, сбиваясь в кучу у нее, дышали, широко раскрыв рты, старались набрать побольше воздуха в легкие.
Так прошло приблизительно полчаса. Затем старший надзиратель достал из кармана часы-луковицу, щелкнул ею и сказал:
— Хватит, граждане заключенные. Подышали малость, дайте и прочим подышать. Другие камеры ждут.
— Еще немного. Хоть пять минут, — взмолилось несколько голосов.
— Никак невозможно. К отбою не управимся. Пулеметов-то у нас маловато, — с простоватой откровенностью заявил надзиратель.
Камера, все-таки, немного проветрилась и в ту ночь мы гораздо меньше задыхались от жары и обливались потом, чем в предыдущие.
Глава 22 ГОЛОДОВКА
Проветривали тюремные камеры, сперва "под пулеметами", а потом без них, ровно неделю. После этого проветривание неожиданно прекратилось и заключенные опять стали изнывать от жары и недостатка воздуха.
Мы вызвали начальника тюрьмы.
— Почему не проветриваете камеру?
Он пожал плечами.
— Не мой приказ. Управление НКВД запретило.
Долготерпение заключенных лопнуло и общая подследственная возмутилась. В результате длившихся несколько часов споров, решили объявить голодовку. Принесшим паек надзирателям староста заявил:
— Камера объявляет голодовку. Паек и баланду не будем брать до тех пор, пока не удовлетворят наши требования. Передайте это начальству.
Надзиратели унесли пайковый хлеб и сахар. Через несколько минут явился начальник тюрьмы осетин Тангиев, грузный, низкорослый и коротконогий. Он был похож на разжиревшего тифлисского духанщика, переодетого в мундир энкаведиста. Войдя в камеру, Тангиев начал топать ногами и кричать:
— Прекратить
Дав ему выкричаться староста, со спокойной насмешливостью сказал:
— Ваше беснование тут, гражданин начальник, Однако, совсем не нужное. Вы лучше спросите, почему камера решила голодать.
От спокойствия и насмешливости старосты Тангиев. несколько растерялся и, запнувшись, спросил:
— П-почему?
— А потому, что вы кормите нас хуже, чем собак, в камере развели тесноту нестерпимую и даже воздуха нам не даете, — ответил Ледовских.
— Да поймите, печенки-селезенки ваши подследственные, что это не я! Управление так приказывает! — воскликнул Тангиев.
— Пускай отменит свои приказы! Требуем! Хватит над нами издеваться! — загалдели заключенные.
— Ишь чего захотели! Управление вашим капризам потакать не станет, — выкрикнул Тангиев.
— Тогда мы будем голодать, пока не подохнем, — махнул сверху вниз рукой, как топором, Фома Григорьевич.
Начальник тюрьмы плюнул в угол и молча ушел.
Первый день голодовки мы перенесли сравнительно легко. Хотелось, конечно, есть, но терпеть все же было можно. К полудню следующего дня, когда по другим камерам разносили "баланду", голод дал себя почувствовать весьма ощутительно. Запах горячего варева, врываясь из коридора в общую подследственную, заставлял нас жадно облизываться и глотать голодную слюну, Наши опустошенные желудки по временам издавали глухое утробное бурчанье, настойчиво требуя пищи.
По "телеграфу" и "телефону" мы сообщили всем камерам о голодовке. Четыре из них присоединились к нам и тоже начали голодать.
На третьи сутки голод превратился в ничем, кроме пищи, неукротимого зверя. Он, как когтями, терзал наши внутренности, особенно в те моменты, когда надзиратели раздражали его. По несколько раз в день они приносили в камеру хлеб и "баланду" и уговаривали нас прекратить голодовку. Ежедневно, с такими же уговорами, являлся и Тангиев. Камера попрежнему отказывалась есть, но многие заключенные, не выдерживая голодовки, раскаивались в том, что начали ее. Стойко держались не более трех десятков людей во главе со старостой. Он всеми силами и со всем доступным ему красноречием старался вселить в нас уверенность, что мы "выиграем это камерное дело".
Если в советской тюрьме заключенный объявляет голодовку, то начальству на это наплевать. Голодающего оттащат в тюремную больницу и накормят жидкой пищей через трубки, вставленные в нос. Только и всего. Но когда начинает голодать вся камера, в которой более сотни заключенных и которую в больницу не потащишь, то это может доставить тюремной администрации крупные неприятности. Заключенные, умершие от голода до окончания следствия, запутают следственные дела, сделают их неполными, сорвут подготавливаемые судебные процессы и повредят карьере целого ряда работников НКВД. За все это будет очень строго спрошено с начальника тюрьмы и его подчиненных. Поэтому они стараются не допускать массовой голодовки, а если таковая началась, по возможности быстрее прекращать ее. В данном случае тюремщики нисколько не беспокоятся о заключенных, а лишь оберегают от неприятностей собственные шкуры…