Люди среди людей
Шрифт:
Подметая, Хавкин двигает раскладную кровать, почти швыряет тонконогий, неизвестного назначения столик. Мебель слишком легка. Рукам явно не хватает тяжелых, неповоротливых предметов.
Пыль на подоконнике, пыль на потертом футляре старой скрипки. На географической карте мира, заменяющей ковер над кроватью. А ведь он только позавчера вытирал все. Даже фотография девушки, приколотая булавками среди безбрежных лесов Южной Америки, припудрена рыжеватой парижской пылью. Содрать карту! Кнопки отскакивают, как пули. Карта борется. Плотная бумага рвется с каким-то ржавым, умоляющим звуком. Никакой жалости к фальшивым иллюзиям. Вон! Туда же, где печь. Было бы лучше даже просто в огонь. Владимир рвет не карту. Это клочья надежды падают из его сведенных раздражением пальцев. Там, где была приколота фотография,
Гнев постепенно спадает. Собственно, он сам себя обманул. Сам завел в тупик. Пока шла работа над вакциной, пока продолжалась переписка с Петербургом, ему и в голову не приходило, что в России, пораженной холерой, откажутся от верной возможности спасти несколько сот тысяч жизней. Это казалось слишком диким, чтобы быть достоверным. Страна, в которой на каждую тысячу человек ежегодно умирает от болезней 35 вместо 20, как в странах Западной Европы, отказывается от услуг бактериолога! Нет, видно, в России человеческие души ценятся значительно дешевле, чем подсчитал Шамберлан.
Комната подметена, обрывки карты вынесены, все убрано. Что теперь? Порвать заодно и фотографию? Оля прислала ее из Берна, когда закончила медицинский факультет и возвращалась в Одессу. Прощальный подарок. После этого ни строки… Владимир смотрит на Олино лицо: оно мало изменилось с годами. Те же большие удивленные глаза, почти без бровей, и курносый маленький нос. Еще в гимназии она жаловалась, что брови слишком светлые и не получаются на фотографии. И губы такие же маленькие, надутые будто от обиды. Нельзя сказать, чтобы она не верила в него или была нетерпелива. Она писала ему в Одессу из Швейцарии, пока он, кое-как перебиваясь, сдавал экстерном экзамены в университете; ободряла его в трудные годы учительства, желая ему успеха в Париже. И только после того как он пригласил ее поселиться на «голубятне» и предупредил, что в ближайшие годы скромное жалованье не позволит им сменить эту квартиру на лучшую, она поняла, что любила безнадежного неудачника. В последнем письме об этом ничего, разумеется, не было сказано. Просто оно было последним. Через три месяца случайные знакомые сообщили, что Ольга Богацкая стала супругой преуспевающего в Одессе доктора медицины. Ну что ж, она, хотя и с запозданием, проявила известное прозрение относительно его судьбы. По мерке, принятой в доме ее матери мадам Богацкой, Владимир действительно не сделал карьеры. В тридцать два года остаться препаратором на скромном окладе - это попросту неприлично. А еще подавал надежды…
Владимир сунул фотографию в бумажник и резко захлопнул кожаные створки. Они обе вышвырнули его: девушка и страна. Пусть так. Но, сами того не подозревая, они же годами поддерживали его на чужбине. Вера в них и надежда на встречу заставляла Хавкина днями и ночами трудиться в лаборатории. Они сделали его ученым. Курносое, большеглазое девичье лицо на стене - не просто портрет нравившейся ему когда-то одесской девчонки. Оно - символ всего дорогого, что осталось там, на востоке. И с этим не так-то легко расстаются…
Бумажник с фотографией в кармане на груди. Владимир стремительно сбегает по лестнице.
Парижский вечер пришел на скромную Рю Вожирар и оживил ее. День на исходе. Зажглись газовые фонари, но они еще не светят, повиснув неяркими светлячками в прозрачно-жемчужных сумерках.
Пустовавшее утром кафе до отказа забито. Чиновники и мелкие коммерсанты покинули свои конторы и магазины; прежде чем вернуться домой к обеду, они спешат выпить в кафе рюмку подкрашенной водки, сдобренной сахаром или сиропом. По твердому убеждению парижан, аперитивы способствуют грядущему пищеварению. Владимир равнодушен к аперитивам, но калейдоскопом вечернего кафе нельзя не залюбоваться. Бутылки в руках гарсонов играют всеми цветами радуги. В больших стаканах, куда льют одновременно из трех-четырех бутылок, краски смешиваются, как на палитре. Сперва густые, они становятся все светлей и светлей от воды и тающего льда. В стекле повторяется та же вечерняя умиротворенная гамма, что в небе Парижа. Мутно-опаловые, пунцово-красные и бледно-золотые цветовые гирлянды опутывают темные фигуры мужчин, оживленно беседующих или молча курящих. В разгаре час, названный поэтом «святым часом аперитива».
Владимир ускорил шаги, чтобы не опоздать, но навстречу ему, чуть не сбив с ног, из-за угла вырвалась стайка газетчиков. Они горланили, перебивая друг друга:
– «Пресса»! Купите «Прессу», мосье! Неслыханное преступление в Севре!
– «Фигаро»! «Фигаро»! Франция и Африка! Ужасные тайны «черного континента»! «Фигаро»!
– «Иллюстрасьон»! Впервые вечерний выпуск! Масса новостей!
В первый момент Хавкин не мог разобрать, кто из газетчиков продает «Иллюстрасьон». Но вот из общего гомона все более четко выделяется звонкий голосок, принадлежащий худенькому мальчику в слишком длинных, видимо отцовских, брюках.
– «Иллюстрасьон»! Купите вечерний выпуск «Иллюстрасьон»! Безрукий художник рисует картины! Раскрыто убийство на ипподроме! «Иллюстрасьон»!
Возвращаясь вечером домой, Владимир не раз видел, как посетители кафе расхватывают пахнущие типографской краской листы, торопясь просмотреть газету до прихода сумерек. Но сегодня эта обычная, уличная сценка показалась ему полной особого значения. Его имя в газете… Почему-то конфузясь, Хавкин купил номер, сунул мальчишке более крупную монету, чем было нужно, и, не разворачивая сырой на ощупь лист, заторопился в институт. Было совестно искать статью о себе прямо на улице.
– Мосье Хавкин!
Владимир оглянулся. Из глубины кафе, торопливо протискиваясь между столиками, к нему спешил Клер.
– Вы уже читали?
Владимир догадался, что речь идет о газете, только что приобретенной.
– Нет еще. А что?
– Значит, вы ничего… не знаете?
– Ничего.
Клер сильно выпил. Он не качается, но по лицу его бродит та неопределенная, безвольная улыбка, которая всегда выдает действие алкоголя на мягких людей.
– Ах, простите… - Журналист, будто опомнившись, приподнял шляпу.
– Добрый вечер, мосье. Вы не должны сердиться…
– Вечер добрый. Но что случилось?
– Ничего особенного. Для меня бесчестие и отставка, для Луиз - экономия каждого су в течение неопределенно долгого времени, а для вас… Я специально приехал, чтобы узнать, какой урон я вам нанес как ученому. Во всей дурацкой истории только это и представляет интерес. Институтский эконом не хотел давать мне ваш адрес, и я засел в кафе…
Пока они шли до института, Хавкин услышал немудреную и грустную историю несостоявшейся сенсации.
Пежо долго рассматривал растрепанные страницы корреспонденции. Обычно ему хватало двух минут, чтобы оценить любое творение журналистского гения, но на этот раз он довольно долго возился с материалом, что-то подчеркивая красным карандашом. Наконец шеф номер два соблаговолил высказать свое мнение.