Люди среди людей
Шрифт:
Не тридцатого октября 1902 года началась эта борьба. Малковала была только поводом, для того чтобы выгнать из Индии слишком беспокойного ученого, требующего от властей постоянных, непривычных усилий. Первые атаки начались еще в разгар прививок в 1898 - 1899 годах, когда английские газеты в Калькутте писали, что Хавкин - русский шпион и придуманное им лекарство служит для того, чтобы ослабить народ Индии перед лицом ожидаемого наступления русских войск. Провокации повторялись и потом. Творцы их не очень-то заботились о достоверности своих выдумок. Главное - бросить обвинение. Ложь, как уголь, не обожжет, так испачкает. Несколько раз ему удавалось отбивать наскоки. Зато с помощью «Малковалы» чиновники окончательно нокаутировали его. Теперь они попросту не хотят слышать правду, и тут ничем не поможешь, хоть труби в иерихонскую трубу.
Только умный и острый профессор Росс, бывший майор Росс, военный врач в Индии,
Светлые шары за окнами замелькали чаще. Париж был уже где-то рядом.
Мрачно жующее пассажирское племя захлопнуло свои саквояжи и приготовилось к выходу в город.
…Чиновник таможенного осмотра вежливо, но придирчиво перебирал в его чемодане все носовые платки и сорочки, несколько раз переспросил, не везет ли мосье недозволенных предметов, и, только убедившись, что багаж приезжего не подрывает французской государственной монополии на табак и вино, выпустил его из своих цепких рук. Еще несколько минут в обществе столь же «деликатного» жандарма, проверяющего паспорта, и можно наконец выйти в город. На ступенях вокзала Хавкин задержался. Продрогший за ночь Париж предстал перед ним сизым и неопрятным. Моросил мелкий дождь. Клочья грязно-желтого тумана, как клочья сорванных афиш и старых газет, цеплялись за подворотни, повисали на карнизах и шпилях отсыревших домов. Сбиваясь в клубы, туман затыкал улицы, превращал их в глухие тупики. В любом другом городе это унылое зрелище было бы непереносимым. Но деловитые парижане, спешащие в этот ранний час в свои конторы, лавки и мастерские, не обращали, казалось, никакого внимания на дурную погоду. Тысячи блестящих от дождя черных зонтов прорывали туманные завалы, людской поток кипел и гомонил на площади, на мокрых ступенях вокзала Гар-дю-Нор, заглушая сигнальные рожки омнибусов и цокот конских копыт. Надо было ехать в гостиницу, но Хавкин медлил. Он продолжал стоять на своем возвышении, глядя вниз и чувствуя, как постепенно ему передается бодрый ритм утреннего трудового Парижа, как парижская толпа, ироничная и жизнерадостная, не признающая власти тумана и холода, его, никому не ведомого приезжего, захлестывает своим настроением, поднимает над личными горестями и неудобствами.
В этом шуме и движении он не сразу услышал, что его окликают. Может быть, потому, что не ожидал услышать здесь свое имя. Даже тогда, когда, раздвигая плечом толпу, к нему рванулся рослый мужчина в плаще, Хавкин не сразу сообразил, кто это.
– Боялся, что не узнаю вас, - пробасил мужчина, неуверенно протягивая большую руку.
– Но теперь вижу, что мое беспокойство напрасно. За пятнадцать лет сам я изменился несравненно более, чем вы, мосье.
Широкая улыбка и дружелюбно рокочущий голос сразу развеяли сомнения.
– Клер, журналист Анри Клер!
– Хавкин радостно сжал руку давнего знакомца.
Вот так встреча! Пятнадцать! Да, ровно пятнадцать лет прошло с тех пор, как корреспондент «Иллюстрасьон» попытался напечатать сенсационное известие об открытиях безвестного препаратора из Пастеровского института. Перемены? За полтора- десятилетия их больше чем достаточно. И, увы, касаются они не только внешности…
Они стояли среди толпы, не разнимая рук и нежно оглядывая друг друга. Нежно и требовательно. С внешностью все пока еще обстоит благополучно. Конечно, морщпны, конечно, усталые и горькие складки у губ и над переносицей, но не в этом дело. Двое мужчин вглядываются друг в друга, надеясь проникнуть в те перемены, что произошли в душах, характерах, взглядах. Не изменила ли их слава? Анри Клер, научный и политический обозреватель парижской «Матэн», известен ныне своими статьями далеко за пределами
– Дело не в случайности, дорогой метр, - гудит Клер.
– Уж не станете ли вы утверждать, Анри, что отправились встречать меня по наущению своей блистательной интуиции?
– На этот раз нет, - улыбнулся Клер.
– Мы, журналисты, считаем, что мать интуиции - информация. Информация же о вашем приезде облетела вчера все вечерние газеты, так что всякий, кто пожелал бы приветствовать вас, попросту мог приехать на вокзал к приходу курьерского.
Всегдашняя боязнь газетной шумихи заставила Хавкина насторожиться.
– Вы, значит, приехали приветствовать меня? От своего имени или опять от лица читателей «Матэн»?
– От себя и еще кое от кого, - многозначительно поднял брови журналист.
– Вы даже не догадываетесь, Вольдемар, как много людей радуется сегодня вашему приезду в Париж!
Они спустились к стоянке извозчичьих экипажей, и Клер распахнул перед ученым дверцы старомодного закрытого фиакра. Это был предусмотрительный выбор: в доживающем свой век, темноватом и тесном ящике на колесах все-таки теплее, чем в современном открытом экипаже. Но куда они направляются? Извозчик, сидящий на козлах снаружи, ни о чем не спрашивая, щелкнул бичом, и пара крупных лошадей начала выволакивать карету с людной привокзальной площади на улицу Сен-Дени. Клер как ни в чем не бывало покачивался на кожаных подушках. Доктор Хавкин не должен ни о чем беспокоиться. Номер в гостинице заказан, завтрак тоже.
Слушая густой глуховатый голос друга, Хавкин почти физически ощутил, как разливается по телу покой. Впервые, может быть, за многие годы кто-то взял на себя заботу о нем. Не за деньги, не из расчета, а просто так, из человеческой симпатии. Было непривычно и радостно. До предела натянутая внутренняя струна вдруг обмякла, ослабела. Он опустил веки, чтобы не выдать себя.
В Лондоне и Берлине тоже есть симпатичные ему люди. Рональд Росс, Симпсон, Райт, Роберт Кох пишут ободряющие письма, выступают с защитой в печати. Есть доброжелательные коллеги и в Париже, и в Индии. Но они остаются коллегами - научными единомышленниками, связанными между собой родством идей, стремлением к истине. Но и только. Прежде Хавкину казалось: этого достаточно. Но когда большая часть жизни позади, слову «друг» начинаешь придавать куда более серьезное значение. Даже сторонники поговаривают сейчас, что Хавкин становится суховатым, Хавкин бывает надменным. Это правда. Пять лет непрерывной борьбы иссушили и ожесточили его. Жизнь в холодных, с застоявшимися, чужими запахами гостиничных номерах, неуверенность в завтрашнем дне, жизнь без любимого труда и настоящих друзей хоть у кого испортит характер. Человек не может только отдавать…
Удивительно, но в Индии он никогда не задумывался над этим. Трата сил и там была немалой: опасное соседство чумы, ратоборство с религиозным фанатизмом одних и чиновной тупостью других, тяготы тропического климата и чуждых обычаев. Но что-то там непрерывно поддерживало его. Что? Может быть, благодарный взгляд матери, которой вакцина вернула обреченного ребенка? Или добрая улыбка выздоравливающего? А многие ли из тех, кто аплодирует в Лондонском Королевском обществе на лекциях доктора Хавкина, одаривают его потом личным теплом и вниманием?
Клер раздвигает кожаные занавески на окошках кареты. Туман на улицах рассеялся, и жизнерадостный красавец Париж сразу начинает обольщать приезжего. Старенькая, слишком высокая на своих огромных колесах карета катится по широченному Севастопольскому бульвару. Вокруг в несколько рядов извозчики, автомобили, омнибусы. Деревья сбрасывают последние листья, зато многоцветны плащи и накидки парижанок. На перекрестке, где карету на минуту затирают между желтых и синих омнибусов, сидящие на империале пассажиры норовят заглянуть в оконца кареты или легонько постучать в стекло зонтиком. На мелькающих снаружи лицах веселое любопытство. Это давняя, узаконенная в Париже игра, на которую не принято обижаться.