Люди трех океанов
Шрифт:
Говорят, что не только летчик-испытатель испытывает машину. И она его испытывает. Порой трудно сказать, кто кого больше. Та машина, которую сегодня пилотировал Нелюбов, уже была однажды в руках Хомутова. Победа осталась за ней, пока что таинственной и непокоренной, а Игорь два месяца отлеживался в госпитале, ругая на чем свет стоит тринадцатое число: он был уверен, вылети он на день раньше или позже, этого не случилось бы. Нелюбов рассуждал более прозаично: что-то осталось невыясненным. Чем же кончится сегодняшняя, схватка? Честно говоря, сам Григорий об этом сейчас не думал.
Высота отвела для схватки немало времени, если измерять его одной-двумя попытками запустить двигатель. Но пилот уже восьмой раз силится вдохнуть жизнь в заглохшую турбину. А она молчит. Григорий поймал себя на мысли: когда машина, лишившись правой тяги, накренилась, он увидел над плечом звезду, кажется, Сириус; на четвертой попытке небо виделось густо-синим, а вот сейчас за кабиной клубятся облака — серые, промозглые, будто холодная купель. Григорию и впрямь показалось, что он погружается в стылую глубь. Но сколько осталось до ее дна?..
Хотелось, чтобы то дно отдалилось. Но до него уже оставалось три тысячи метров. Мало. Очень мало. Уже не только летный закон, а и совесть позволяет рвануть рычаг катапульты. А в это время в кабину врывается свет. Кончились облака.
Идти на одном двигателе до аэродрома? Далеко. Не дотянешь. Садиться прямо в поле? Там барханами горбятся перекаты и взлобки. А что, если сделать еще одну попытку — последнюю, десятую: прокачать топливо вручную через насосы? Возможно, горючка вспенилась и пена мешает зажиганию?
Десятая попытка оживила турбину. По телу машины пошла знакомая, живая дрожь, а над фонарем сладчайшей мелодией зашуршал рассекаемый воздух.
Над аэродромом садилось раскаленное докрасна солнце, когда Нелюбов зарулил на стоянку. Вечерело быстро, по-зимнему.
— Утро вечера мудренее. Завтра все выясним, — сказал инженер и приказал технику зачехлять машину.
Наутро у истребителя собрался целый консилиум. Первым долгом выслушали летчика. Он изложил свое мнение о самолете, его поведении на высоте, дал профессиональные объяснения каждой из десяти попыток запуска. Потом инженеры искали больное место машины. После долгих поисков и раздумий установили: не поступало топливо из пускового бачка. Как и подозревал пилот, оно от перегрева вспухло, вспенилось.
Трубку перенесли в более прохладный лабиринт, и все встало на свои места.
С двадцатикилометровой высоты падала не подчинившаяся Григорию машина. Та высота отвела ему семь минут на раздумье и единоборство со слепой, холодной властью металла. Он выиграл и второе декабрьское сражение.
Нелюбов доселе не видел такой скорости. Авиационный двигатель, жадно глотнув смесь, с ходу развил многосиловую тягу. Не удивил ни обвалоподобный грохот силовой установки, ни режущий свист, сменивший тягучее шуршание над кабиной. Поразило убыстренное движение земли под крылом: словно кто-то спешно наматывал кинопленку. А ведь он летел не на бреющем.
Его скорость почувствовали и на земле. Почувствовали
А как возвращаться? Скорость забросила почти на грань дальности машины. Надо беречь, как говорится, каждый килограмм топлива. А оно тает, как снег на горячей плите. Выручить может только высота. Опять Григорий свиделся с густо-синей стратосферой. Только теперь он видел в ней спасителя.
Летел за облаками. Земля угадывалась лишь по высотомеру да едва уловимым провалам в облаках.
И опять шел бой за минуты. Как их продлить, чтобы дотянуться до локаторов?
Для этого нужны время и запас топлива. Нелюбов идет на рискованный, но, пожалуй, единственно верный шаг: подобрав наиболее экономный эшелон, он выключает один двигатель. Странной бывает летная судьба: в том памятном полете он готов был собственную жизнь вдохнуть в заглохшую турбину, а сейчас сам лишил машину второй тяги.
После туго скрученного гула двух двигателей в кабине, кажется, наступило безмолвие. Григорий связался с аэродромом. Сообщил о работе машины.
Режим полета он выбрал правильный. На девятой минуте полета в неизвестности попал в лучи радаров. Они вывели его на аэродром.
Когда он спустился по стремянке на землю, ему показалось, что земля под ногами качнулась. Так бывает с моряками, сошедшими на берег: все еще чудится кренящаяся палуба. Он закрыл лицо перчаткой, тряхнул головой и медленно поднял отяжелевшие веки. «Интересно, что увижу первым — машину, человека, сугроб, ангар?..» Сам того не замечая, запрокинул голову и увидел белую бороздку инверсии — еще не растаявший след своего самолета. А чуть ниже белела заснеженная ветка сирени, усеянная… яблоками: то розовели комочки снегирей.
— Благодари фортуну!
Нелюбов повернулся на голос и увидел стоявшего рядом Хомутова. Понимающе кивнул. Тут же на морозе открыл планшет и на старой фронтовой карте сделал несколько штрихов-скобочек.
Богиня судьбы улыбалась ясному декабрьскому дню.
СОЛДАТКА
Елене Федоровне Терешковой —
матери «Чайки» посвящаю
Есть в русских селениях женщины… Нет, не только те, некрасовские, «со спокойной важностью лиц» и «походкой цариц». Наоборот, с красотою, может быть, и броскою, но не приносящей истинно женской, горделивой радости.
Стоит где-нибудь на окраине Зареченки избенка под соломенной или тесовой кровлей, с окнами, бессонно, день и ночь глядящими в степь, на дорогу. Избенка, может, даже и не старая, но так пригорюнилась, нескладно обставленная косым палисадником (давно не видала мужских рук — хозяин на фронте), сиротливо отступив от соседних изб, — того и гляди, кажется, печально качнет крышей. И так она похожа на свою хозяйку.