Люди трех океанов
Шрифт:
Белое полотно «погасло» на пахоте, неподалеку от стога прошлогодней соломы. Расстреливать летчика на земле Степан не стал: не поднялась рука, и все тут.
Вернувшись на аэродром, комэск выпрыгнул из кабины и крикнул шедшему по стоянке начштаба:
— Корней Иванович, давайте машину — за сбитым фрицем. Он в поле, у Софиевки.
Тут же подкатил штабной «газик».
Самолет нашли сразу. А вот хозяина не оказалось. Парашют валялся в борозде. Летчик же словно сквозь землю провалился. Мотористы обошли все поле, долго копались в стогу соломы. Обошли его вокруг, тыкали штыками, взбирались
— А может, это тебе показалось, что сбил. Галлюцинация.
— Ну, черт с ним, — не вытерпел насмешки капитан и предложил пойти к валявшемуся рядом сбитому «юнкерсу» посмотреть, что за машина.
Полусгоревший самолет еще дымился. В кабине пилота лежала кукла с испуганными, стеклянными глазами. Капитан даже отшатнулся.
— Талисман, — сказал Сухорябов.
Мотористов и механиков заинтересовало необычно толстое лобовое стекло. Сняли, осмотрели.
— Наверное, непробиваемое, — предположил Зюзин и попросил разрешения проверить. Корней Иванович дал «добро».
Бронестекло поставили у стога. Зюзин встал на колено, нажал на спусковой крючок. Громыхнул выстрел. И вдруг — отчаянный вскрик. Вначале никто не мог понять, что случилось. Подумали, пуля рикошетом кого-то задела. Но тут из стога выкатился соломенный клубок. А через минуту клубок размотался, и перед изумленными пилотами во весь рост предстала высокая сутулая фигура в форме фашистского офицера. Подняв руки, немец умоляюще закричал:
— Не стреляйт, не стреляйт!
Вечером Рудимова вызвали в штаб дивизии. Когда он доложил о своем прибытии, комдив протянул широкую крепкую ладонь:
— Поздравляю! — и показал через плечо: — Знакомы?
Возле окна, вытянувшись в струнку, стоял немецкий летчик.
Степан ответил, что знакомились дважды — в воздухе и на земле, возле соломенной скирды. Летчики встретились взглядами. Бескровные губы пленного дрожали. Он пытался улыбнуться. Но в холодных глазах горела злость. Поэтому Рудимов очень удивился, когда услышал просьбу немца передать его оружие победителю. Было ясно, что делалось это в надежде на снисхождение. Генерал взял лежавший на столе пистолет и вручил Степану. На рубчатой рукоятке белела наклейка с надписью: «Капитан Юлиус Дитте». Сорвав этикетку, Рудимов решительно заткнул пистолет за пояс реглана.
Когда Степан и Корней Иванович вернулись в гарнизон, у шлагбаума их встретил дежурный по полку:
— Вас ждет комиссар.
Серафим Никодимович Гай, комиссар полка, был человек необычайных контрастов. Вопреки своему запорожскому роду, выглядел он щупленьким, костистым, с мелкими, мальчишескими чертами лица. Зато голос громовой: проводил Гай политинформацию на стоянке первой эскадрильи — его слышали во второй и третьей. На голове ни единого волоска. В порядке компенсации отпустил огромные водопадные усы. Видимо, только они и роднили Серафима Никодимовича с его могучими предками да еще язык. Как ни старался комиссар говорить чисто по-русски, не получалось: нет-нет да и прорвется какое-нибудь «хай», «очи», «треба», а то и целая фраза: «Николы довго балакаты».
Этой фразой он и встретил
— Николы довго балакаты… Нужно срочно отправлять семьи. Поедут в Куйбышев. Уже есть договоренность с обкомом партии.
Утром от гарнизонного клуба, где сгрудились машины с пожитками отъезжающих, доносился детский плач, женские причитания и громовые распоряжения Серафима Никодимовича.
Корней Иванович подавал жене многочисленные узлы и чемоданы и несмело возражал:
— Зачем тебе, Варя, этот таз. Дорога вить далекая…
— В том-то и дело, что далекая, — отвечала Варвара Николаевна и наказывала: — Будешь вареники варить, бросай в кипящую воду…
Подальше от людских глаз уединились механик Зюзин со своей такой же молоденькой и застенчивой, как и он сам, супругой Женькой, которой едва исполнилось восемнадцать лет. Вовка несколько раз пытался поцеловать Женьку в губы, но она косилась на полуторки и отворачивалась. Рудимовы тоже стояли в стороне, под акацией. Степан держал в руке похолодевшие пальцы Тамары и неумело утешал плачущую жену:
— Я напишу… И ты пиши…
Засигналила головная полуторка. Женщины засуетились, ткнулись в куртки мужей. Кто-то всхлипнул, кто-то заголосил. Мужчины молча отрывали от себя жен, усаживали, закутывали детей. Машины тронулись. Сидевшая в кузове задней машины Тамара закрыла лицо руками. Степан пошел рядом с колесами.
Вернувшись в опустевшую и сразу ставшую чужой комнату, Рудимов остановился посреди нее и не знал, что делать. Только сейчас он понял, как ему будет трудно без Тамары, без ее голоса, смеха, больших серых глаз и пахнущих лугом волос. За окном заворковал голубь. Степан распахнул форточку, и красный голубь влетел в комнату, сел на спинку кровати. Капитан подставил плечо, голубь перелетел.
— Одни мы с тобой остались, Егор…
Почти каждый вечер, вернувшись с полетов, Рудимов разговаривал со своим любимцем. Иногда рассказывал ему даже о том, как прошел его боевой день.
— Трудно было, Егор. Трудно. Вот вчера потеряли Пешкова, сегодня Шалагина.
А однажды Рудимов сказал красному голубю:
— Как мне с тобой быть? Завтра улетаю отсюда…
Егор смотрел на своего хозяина красными, словно от высотных ветров, глазами и терся клювом о его висок.
— Ладно, возьму с собой, — как бы поняв просьбу друга, согласился капитан.
…Огневой вал переднего края подкатывал к Перекопу. Эскадрилью Рудимова перебрасывали к Сивашам для взаимодействия с сухопутными войсками. Настал час расстаться с полком. Жаль было Степану покидать дружных, боевых ребят, командира. Прощаясь, Павел Павлович коротко бросил:
— Ну, с богом! Не забывай.
Помолчали. Достали портсигары. Но не закурили, а протянули друг другу. На память.
ИСКОРКИН БУНТУЕТ
— Почему меня не пускают в полет?
— Есть причины.
— Можете мне о них сказать?
— Сейчас не могу.