Люди трех океанов
Шрифт:
— Коста, бросай машину!
Самолет Даждиева горел. Но он почему-то не выпрыгивал. А до воды осталось совсем немного. Рудимов крепче прижал к горлу ларинги:
— Тридцатый, слышишь меня? Коста, слышишь?! Бросай машину!
Тридцатый молчал. Даждиев, видимо, был убит. Мгновение — и над взморьем призрачным обелиском взметнулся столб воды. Этот мимолетный памятник впечатался в зрачки: Степан даже рукой провел по глазам.
«Мессершмитты» ушли. На траверзе мыса показалась пара «яков». Но они прошли стороной. Рудимов впервые не спешил после боя
«Миг» с надрывным звоном носился у самой воды, а Степану все виделся тот высокий, удивительно чистый, прозрачный, как хрусталь, мгновенный памятник над морем.
С задания Рудимов вернулся один. Стаскивая с плеч тяжелый, промокший потом парашют, заметил, что Вовка Зюзин стоит у капонира и скорбно глядит на осиротевшие колодки самолета Даждиева.
Не дожидаясь, пока Рудимов явится с докладом, Яровиков сам поспешил к зарулившему на стоянку самолету. Так он поступал всегда, если эскадрилья возвращалась на аэродром с потерями. Люди знали: коль Батя заковылял к капонирам, значит, шел не за хорошей вестью. За ним незаметно тянулся весь полк. Вначале подходили инженер, комиссар, начальник штаба. Затем под предлогом неотложных дел сходились все, кто были на аэродроме. Рудимов направился навстречу командиру:
— Товарищ подполковник, ведомый… Даждиев…
Ладонь капитана дрожала. Павел Павлович махнул зажатыми в кулаке перчатками:
— Не надо.
По давно установившейся привычке летчики не досаждали расспросами. Рудимов направился к землянке, повалился на березовые нары, закрыл лицо руками:
— Коста, Коста…
С визгом распахивается дверь. В нимбе хлынувшего света на пороге застыла Лилька. Незряче вглядываясь в полутьму землянки, она протянула руки и в отчаянии позвала:
— Степа!
— Что тебе?..
Лилька подошла на ощупь к нарам:
— Как же так, Степа? Неужели ты не мог… Я не верю, не верю… — Глотая слезы, Лилька теребила рукав куртки Рудимова. Он не знал, что сказать этой девочке.
— Что же мне делать, Степа? Как жить-то?
Рудимов встал и не то Лильке, не то кому-то другому сказал:
— Прости, не уберег…
Лилька всхлипывала, уткнувшись в холодное шевро Степановой куртки. А он грубовато гладил ее волосы, в которые был влюблен весь полк.
Летчики шутили, что Лилька лучше Корнея Ивановича поддерживала блестящий внешний вид полка. Пилоты ходили щеголевато одетыми, чисто выбритыми, не в меру надушенными. Сухорябов, заходя в землянку, незлобиво бурчал:
— Не жилое помещение личного состава, а институт благородных девиц.
По меткому выражению того же начштаба, летчики даже в полет отправлялись как на бал. Это она, хрупкая, похожая на ученицу радистка, без труда похоронила старую традицию летчиков — не бриться перед полетами, считая такую процедуру недобрым предзнаменованием. Теперь же, наоборот, предполетному туалету уделялось
Честно сказать, не был равнодушен к Лильке еще один человек — Димка Искоркин. Малыш ночами мучился, перебирая самые невероятные варианты избавления от предательского, как он полагал, влечения Лильки к Даждиеву. В такие бессонные ночи Коста часто спрашивал Димку (они спали рядом):
— Чэго вэртишься? Рассвэт скоро…
— Боюсь, как бы жизнь не проспать, — вздыхал Дмитрий и начинал притворно храпеть.
— Пэрэстань форсыровать. Перэходи на экономичный рэжим, — сердился Даждиев и начинал выпытывать причину душевного расстройства Малыша.
Иногда они шептались часами напролет. Димка не решался открывать свои чувства. Зато Коста говорил начистоту:
— Нравится мнэ Лилька. Вот только она еще глупэнькая… Говорит при всэх, что любит. Так нэльзя…
— Почему нельзя? — не понял Димка и впервые поймал себя на нехорошей мысли: он завидует другу. Вздыхал, успокаивал себя: «Ничего, это пройдет…»
Но томительное, горько-сладостное чувство не проходило. Больше того, оно все сильнее распаляло душу. А Лилька, как и Коста, ничего не таила перед Малышом. Недавно все втроем были на танцах в клубе. Лилька, овладев двумя партнерами, поочередно предлагала им танец. В тот вечер она была особенно весела, смеялась и болтала без умолку. Когда танцевала с Дмитрием, кивала на Даждиева:
— Какой-то он дикий…
— А по-моему, ручной, — отвечал Димка, а сам думал: «Думаешь, не вижу, когда ты утром приходишь на радиостанцию с распухшими от поцелуев губами».
Будто читая Митины думки, Лилька вдруг печалилась:
— А знаешь, Митя, я чего-то боюсь. Вдруг что-нибудь случится, — и глаза ее грустнели. Она поднимала пальчик к самому носу Димки: — Смотрите, вы все за него передо мной, как перед богом, отвечаете.
— Слушаюсь, боже, — невесело улыбался Дмитрий и уверял: — Мне он дорог не меньше, чем тебе…
И вот сейчас, увидев плачущую Лильку, Искоркин не посмел подойти. Забившись в угол нар, отвернулся к стене и до боли закусил губу.
На второй день Рудимов зашел к комиссару Гаю и рассказал о давнем уговоре с Даждиевым: не похоронной сообщать старикам о его гибели, самому поехать к ним. Комиссар зарокотал:
— Да, я знаю, четвертый сын погиб. Что ж, собирайся. Завтра полетишь до Краснодара, а оттуда как-нибудь доберешься в горы. Недели хватит?..
— Думаю, хватит… Трудное это задание…
— Но ты же никогда не трусил…
Рано утром Рудимов собрался в дорогу. Сложил небогатые пожитки друга: тужурку, фуражку с кокардой, белое кашне с инициалами, вышитыми Лилькой, нож-финку, фотографии, письма. Среди снимков увидел знакомый портрет Лильки: в бескозырке, бушлате, с настороженным, диковатым взглядом. Точно такая же Лилька глядела со снимка в кабине самолета Даждиева — он пристроил его возле самого прицела. Но почему снимок оказался в чемодане? Ах, да — Даждиеву недавно дали новый истребитель — не успел обжить.