Люди трех океанов
Шрифт:
Комполка вылез из кабины и, став рядом с парнем на плоскости, задрал голову:
— Вон погляди, скворец и тот во всю свою силенку защищается от ястреба.
К удивлению старшины, Рудимов не наказал моториста. И этим потряс петюренковские убеждения. Но совсем непостижимым для старшины оказался новый шаг комполка.
Готовилась Новороссийская операция. Правда, о ней в полку пока не знал никто, кроме Рудимова, комиссара Гая и начальника парашютнодесантной службы Горлова. Горлов, тучный здоровяк, заложив пудовые кулаки за спину, ходил как по палубе, слегка раскачиваясь, и расспрашивал
— У нас все смелые и решительные, когда идут в столовую.
Другие ударялись в расспросы. Горлов дипломатично уклонялся от ответов:
— Да просто так, на всякий случай.
Но большинство догадывались о предстоящем десанте, хотя и не знали, куда именно он готовится. Понимали и другое: дело задумано серьезное, потому уже на второй день выложили все точнейшие данные о своих подчиненных.
Потом Горлов с матросами беседовал. Его интересовало все — как учился в школе и где работал до призыва, давно ли в комсомоле или в партии, сидел ли на гауптвахте, как стреляет, прыгает с парашютом, не хлипок ли здоровьем, большая ли семья и многое другое.
Кандидатов в десантники оказалось много. Но отобрал Горлов меньше половины и список представил командиру полка. Рудимов и комиссар Гай долго сидели над списком, обсуждали каждую кандидатуру.
По их мнению, Горлов в основном не ошибся в выборе людей. Вот только два человека вызвали сомнение: Катеринко и сорвиголова Галыбердин, успевший за короткую службу отсидеть на гауптвахте в общей сложности тридцать восемь суток. И все «за недисциплинированность», как значилось в карточке.
Против фамилии Галыбердина поставили жирный вопросительный знак. Пригласили Горлова.
Тот стал отстаивать кандидатуру Галыбердина. Воткнув большущий, похожий на сардельку палец в вопросительный знак, пробасил:
— По-моему, те, кто воспитывали этого парня, так и не выяснили, чего в нем больше — хорошего или плохого. Да и сам он себя еще не открыл.
— Он не открыл, но мы должны были уже открыть, — заметил Серафим Никодимович.
— Я, по-моему, немного открыл.
— Ну и чего в нем больше? — спросил Рудимов.
— Хорошего. Но оно еще под слоем плохого. Последнее сметем, и все будет в порядке. — Горлов решительно повел широченной упрямой бровью. — В общем, мы с ним обо всем договорились. Беру его. Если, конечно, разрешите…
Серафим Никодимович зачеркнул вопросительный знак и воткнул карандаш в фамилию Катеринко:
— Ну, а насчет этого не ошибаетесь?
Начальник ПДС чистосердечно признался:
— Об этом парне очень сложные суждения. Дисциплинирован, но робок. Говорят, на посту стоять боится. Да и рост ребячий. Ну как с таким пойдешь в атаку?
— Но ведь он опытный парашютист, — неожиданно и для Горлова, и для комиссара заступился Рудимов. — Прыгает смело. Да и кое в чем другом не уступит.
— Но ведь это же факт, что ночью один боится на улицу выйти, — опять воткнул Горлов свой пальчище в вопросительный знак.
— Да, это факт, — согласился комполка, хотел что-то добавить, но так и не нашел слов.
Гай воспользовался паузой:
— Я думаю,
Катеринко вычеркнули из списка.
В дождливый полдень горловцы прощались с полком. Рудимов подошел к каждому матросу, сержанту, пожал руку и неожиданно для самого себя сказал по-яровиковски:
— Ну, с богом! — Поправился: — Всего хорошего, товарищи!
Рудимовым овладело смешанное чувство печали и гордости: из полка уходили лучшие люди. Вот стоят они как на подбор. Здоровые, сильные, готовые на все.
С шумом, солеными шутками десантники уселись в кузова грузовиков. Машины тронулись, матросы замахали бескозырками. Степан тоже снял фуражку. Кто-то на головной автомашине затянул «Варяга», и знакомую мелодию подхватили десятки голосов.
И вдруг, когда последняя полуторка подходила к шлагбауму, в нее на ходу впрыгнул неведомо откуда выбежавший мальчишка в матросской форме. Комиссар Гай повернулся к Рудимову:
— Кто это?
Вместо комполка ответил словно выросший из земли старшина Петюренко:
— Цэ Катеринко, он, ей-богу!
— Да, он, — подтвердил комиссар и вопрошающе посмотрел на командира. Тот все еще смотрел вслед скрывшимся за поворотом машинам.
— Что будем делать, командир? — нетерпеливо спросил Гай.
Комполка натянул мичманку и совершенно спокойно проговорил:
— Ничего не надо делать, Серафим Никодимович. Поверим человеку.
НОЧНАЯ ПРОГУЛКА ИСКОРКИНА
— Почему ушли без спроса?
— Я оставил записку.
— Где были?
— У Ростокина.
— Доложите, как было…
Никогда Рудимов не испытывал такой раздвоенности: не знал, как поступить. Ночью исчез Искоркин. Правда, не бесследно. Дежурному по полку оставил записку: «Направил стопы в госпиталь. К утру буду как штык». Передавая записку командиру полка, дежурный, не то восхищаясь, не то осуждая, покачал головой:
— Вот человек!
Комполка не стал уточнять, что тот имел в виду. Надо было самому давать оценку случившемуся. Долго полемизировал… сам с собой. Один голос негодовал: «Ишь, начальник выискался — к утру буду… Да понимаешь ли ты, чем это пахнет? Трибуналом. Война ведь. Дезертирство. Доказывай, хоть наизнанку выворачивайся — ничто в счет не возьмется. Закон войны. Эх, мальчишка…»
Другой голос оправдывал Димку: «Подумай, ради чего человек отправился в такую даль, в такую темень. Ради собственной шкуры? Нет! Друг у него — летчик Ростокин к больничной койке прикован. Вспомни себя в Новороссийске. Как ты ждал ребят из полка! Не пропадал ли сон и не воспалялись ли раны, когда никто не приходил? Правда, ты сам уже навестил раненого Кирилла Ростокина. Но ведь Искоркин еще не видел своего дружка, после того как увезли его прямо с аэродрома на санитарной машине… Так что, если придется судить Малыша, рядом с ним на скамью подсудимых надо будет посадить главную виновницу — дружбу…»