Люди в голом
Шрифт:
Но все у него получится. Он наполнится непредсказуемостью этого города, которая обернется в его текстах творческим духом замысловатой сюжетности. А когда обернется, как товар в упаковку, он, беспокойный и упрямый, такого напридумывает, что публика придет в совершеннейшее восхищение и выстроится за автографами, а издатели отвалят кучу денег. Критики, в свою очередь, когда их очередь подойдет, напишут, что никто прежде так точно не передавал всех тонкостей человеческой души.
Так точно, господа критики! Никто. Да и передавать прежде было некому — никто бы и не взял, а ежели бы и взял, то немедленно вернул обратно с извинениями. Теперь все изменилось. Появился новый автор, а с ним и новый читатель,
Питер: вагон метро
Новым искренним людям требуется искренняя литература. А искренней литературе, в свою очередь, — новые люди, население. Не отдельно взятый человек, — кому он нужен, он даже простое пяти-вершковое бревно не подымет, — а население.
Искренние, честные журналисты часто пишут в независимых и новых газетах, что чиновники видят в населении только электорат. «Мы, — кричат журналисты, захлебываясь от возмущения, — мы для них просто электорат! А мы хотим быть населением!»
Тут, конечно, возразить нечего. Они правы. Если люди хотят быть населением, им нельзя этого запретить. Правда, вот Освальд Шпенглер в «Закате Европы» заметил между делом, что плохо, когда нации превращаются в население. И даже таблицы какие-то мудреные составил. В таком случае городские чиновники Москвы и Питера, отцы, так сказать, наших славных городов, видимо, являются верными последователями Шпенглера. Хотя по их физиономиям этого не скажешь. Глядя на их лица, вообще трудно что-либо сказать. (Между прочим, миф о Горгоне-медузе учит нас, что нельзя безнаказанно вглядываться во всякое безобразие.) Но, так или иначе, чиновникам не нравится, что вокруг одно сплошное население. Поэтому они ввели регистрацию прибывающих в столицу искателей новой жизни. И милиционеров разместили в разных шумных местах.
Вы думали, дорогие друзья, что вот у нас в Питере поставили памятник городовому, так это случайно? Не будьте такими наивными…
Милиционеры стоят по двое, по трое, переминаются с ноги на ногу, иногда достают из-за пазухи большие черные рации с толстыми резиновыми антеннами и что-то отрывисто в них говорят. Периодически останавливают прохожих («Здравия желаю! Сержант Дрищенко!») и велят показать документы. Если в бумагах значится, что ты коренной горожанин, элемент местной нации, батарейка из большого комплекта, то ступай, как говорится, с богом. А если вдруг выяснится, что ты — чужак, приехал из соседней деревни или, не дай бог, откуда-нибудь с юга, то есть не коренной горожанин, а молочный что ли, просто единица населения, которая в списках не значится, то тогда выкладывай денежки. Все по справедливости. Милиционеры их честно заработали.
Эти милицейско-чиновничьи начинания похвальны, но недостаточны. Милиционеры задерживают далеко не всех. Они, например, не останавливают тех, у кого физиономия напоминает российский герб: новый (на самом деле старый) с двухголовой когтисто-клювастой птицей, и старый (на самом деле новый) с колосьями, звездочками и смешными надписями. Но разве физиономия, скажите мне, в наши-то дни отсылает к какой-нибудь внутренней сущности? Разве она, выражаясь строго научным языком, референциальна? Даже если эта физиономия — гимн национальному гербу или герб национального гимна?
У меня вообще есть подозрение, что без посторонней помощи мы гораздо быстрее деградируем и околеем со скуки. Пусть хоть что-нибудь будет новым, искренним, человеческим.
Вот едешь ты, к примеру, в машине.
Свежее утро, солнышко, зеленые насаждения.
Мечтаешь
И вдруг тебя кто-то некультурно так подрезает.
Подрезает крылья твоей фантазии, альбатросно парящей над…
… и такая накатывает тос…
Нет, не годится. Так нельзя начинать. Неубедительно. Откуда это у меня вдруг машина? Я на свою зарплату могу купить разве что велосипед. Да и то в долгосрочный кредит.
Лучше начать как-нибудь иначе.
Едешь ты, к примеру, куда-нибудь, куда ехать не хочешь. Ну, хоть на работу. Раннее утро. Типовой вагон метро. Сверху круглые лампы светятся и мигают на остановках. Сбоку — двери, то открываются, то закрываются. За стеклом вагона — стены туннеля, по которым синхронно с поездом змеями вьются толстые кабели. На стеклах дверей — дежурная надпись «НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ». Сверху доносится магнитофонный голос, объявляющий остановки и что «двери закрываются».
В вагоне полно народу. Люди сидят, стоят. Кто-то читает книгу, кто-то разгадывает кроссворд. Я сижу, зажатый двумя толстыми тетками, и сочиняю текст, который вы сейчас читаете. Дома на это нет времени. Кстати, очень трудно сосредоточиться, когда над ухом все время бубнят. Когда в вагон заходят сменяющие друг друга на каждой остановке представители транспортной торговли и громким голосом требуют, чтобы ты купил карту города, или бактерицидный лейкопластырь, или фонарик, незаменимый на даче, или комплект женских журналов за позапрошлый месяц.
Лучше отвлечься от пустой писанины и поразглядывать людей в вагоне. Напротив меня — две молодые женщины, трое мужчин неопределенного возраста и подросток. Одна женщина, повернувшись к другой, уже давно что-то кричит ей в ухо, стараясь пробиться сквозь шум поезда. Двое мужчин смотрят прямо перед собой, третий читает газету и жует. Подросток слушает плеер и, закрыв глаза, раскачивается всем туловищем из стороны в сторону. На их физиономии лучше не глядеть. Особенно на физиономии мужчин. Мне кажется, что магнитофонный голос, объявляющий остановки и что «двери закрываются», вот-вот прокашляется и с привычной интонацией тревожно скажет: «Внимание, граждане пассажиры! Произошел массовый побег из мест лишения свободы! Будьте внимательны! Следите за своими вещами! Не оставляйте без присмотра детей! И сами не оставайтесь без присмотра!»
Хотя, знаете, наверное, я попросту трусоват. Люди эти, судя по одежде и манерам, явно наши, местные, не какие-нибудь… Родились и выросли в Ленинграде — Петербурге. Они вполне безобидны. Просто лица у них скучные. А скука пугает. Поэтому лучше разглядывать не лица, не самих людей в целом с ног до головы, а сосредоточиться на каких-нибудь деталях или на отдельных частях тела. Так будет гораздо интереснее.
Скажем, на ушах.
Кстати. Многие русские писатели уделяли особое внимание ушам, полагая, что эти органы могут о многом рассказать и выболтать самые сокровенные тайны. Причем, что удивительно, тайны не счастливого обладателя ушей, а счастливого наблюдателя ушей, то есть того, кто созерцает чужие уши. Вот у Толстого уши Каренина каким-то непонятным, но весьма красноречивым образом свидетельствуют о том, что его ветреная жена Анна уже полюбила Вронского.
Тебе, как говорится в песне, отмщение и аз воздам. Строго, но справедливо и со вкусом. Если кто-то видит чужие уши, особенно белые, это Толстого, сиятельного графа, пахаря и непротивленца, настораживает и заставляет свериться с Евангелием от Матфея. Или от Луки.
Я вот тоже по примеру бедной Анны начинаю разглядывать уши тех, кто сидит напротив. (Я все еще в вагоне метро — вы не забыли?) Может, и в моей душе откроются какие-нибудь неведомые глубины?
Три долгих минуты восточного созерцания, а потом еще две западного самоанализа. И НИЧЕГО!