Люди в летней ночи
Шрифт:
Платье Хелки, конечно же, сразу бросилось в глаза Арвиду, ибо было совершенно непохоже на то, в каком она была, когда они виделись в последний раз в городе. То был вечерний туалет, а это легкое, цветастое, летнее платье, гораздо лучше позволявшее представить себе тело его владелицы во всей его гибкости…
В тот раз он, Арвид, сначала видел из машины спешащие к двери дома красные, золотистые, белые, зеленоватые туфельки, поднимавшиеся с уличного тротуара по ступенькам и исчезавшие между двумя белыми колоннами. Затем, уже войдя в дом, он видел и то, к чему туфельки были как бы коротким двустрочным эпиграфом. Но одни увиденные из машины туфельки запомнились Арвиду. Потом в зале он сразу же узнал их. Позже с бокалом коктейля в руке он словами
И вот теперь эта барышня выбежала ему навстречу, стремительно-легкая, загорелая. Заставила ли его душу встрепенуться непохожесть или, может быть, именно сходство? Хелка тогда аккомпанировала безупречно, хотя Арвид и позволил скрипке немного подразнить ее: когда вечер был давно в разгаре и они оказались в дальней гостиной вдвоем, чтобы немного посовещаться… Арвид вспомнил, как аккомпаниаторша в конце их совместного выступления убыстрением ритма и аккордами немного отомстила ему… Позже они беседовали вдвоем в библиотеке, в полусвете настольной лампы с пожелтевшим абажуром. Там-то невзначай, полусловом и было как бы заключено то соглашение, которое он теперь и выполнял. Впрочем, это была слишком зыбкая основа, чтобы вот так завернуть во двор, где никогда раньше не бывал, — дело казалось весьма рискованным. Однако же прибывшего встретил тут взгляд, который словно бы открывал ему дверь, бежал навстречу, почти обнимал. Такой же взгляд, сопровождаемый кивком, бросила на него Хелка тогда, выходя перед ним из библиотеки; это выглядело знаком согласия и было именно им. Теперь это получило подтверждение.
— Бааб! Вот тот гость, о котором я как-то говорила.
Арвид видел профиль Хелки: висок, двигающиеся в разговоре губы, зубы, видел все это здесь, во дворе деревенской усадьбы, в сиянии летнего дня — затем он увидел в боковой двери немного ссутулившуюся старую женщину, которая после сообщения Хелки двинулась ему навстречу, подняла руку, чтобы пожать руку молодого человека, и сказала:
— Добро пожаловать.
Затем старая хозяйка пошла впереди него к парадному входу. Она двигалась так медленно, что Арвид успел хорошо оглядеться вокруг, удостовериться, сколь велик дом, взглянуть на пейзаж. На Хелку он больше не смотрел, и они ничего больше не говорили друг другу. Старая хозяйка и солнечное сияние объединяли их.
Вскоре у Хелки нашлась причина исчезнуть из поля зрения гостя: ведь ей надо помочь бабушке.
— В деревне гостя всегда сначала бросают одного, — сказала старая хозяйка, зайдя за чем-то в залу, где оставили Арвида.
Но вскоре гость начал приобщаться к духу усадьбы, знакомясь с обитателями хозяйской половины. Знакомство это происходило вне дома, на воздухе. Жизнь во дворе, по мере того как дело шло к вечеру, оживлялась: появилось стадо, батраки, служанки, упоминали о сауне, об амбаре, о посещении завтра церкви.
Субботний день шел к вечеру. Арвиду было хорошо, он видел Хелку, и это было замечательно, хотя она лишь мелькала. Однажды она кивнула ему из двери кухни. На ней тогда был большой белый передник.
Насчет того, что пора спать, особо не говорилось, да в такое время года, в этих краях, здесь и в таком возрасте — никто о сне и не думает. Арвиду-гостю было постелено в крайней угловой комнатке постройки, остававшейся владением старой хозяйки. Пустая зала, где пахло некрашеным деревом и холодной кафельной печью, отделяла эту комнатку от той части жилья, которой действительно пользовалась старая хозяйка и где спала Хелка.
Часы показывали уже за полночь, когда гость еще тихонько, крадучись, двигался по зале. Это было просторное помещение, в боковых стенах которого имелось по два окна, и на них, как и на других окнах этой постройки,
Очень тихо приоткрылась дверь из прихожей, и в проеме показалась чья-то фигура. Было настолько сумрачно, что находящемуся в зале пришлось напрягать зрение, чтобы узнать ее.
— Не спится?
— Спать что-то еще не хочется.
Спрашивающая остановилась там, в дверях, откуда и задала свой вопрос. Очень осторожно она оперлась о дверной косяк. Теперь она опять была как-то по-новому освещена, и в позе ее было что-то новое. Предписанное судьбой для этих двух молодых людей исполнялось с той нежностью и легкостью, какая присуща силам добра. С каждым словом и движением происходящее становилось все серьезнее. Барышня стояла там, на пороге. На пороге, но так, что полуоткрытая дверь была уже у нее за спиной. Дверь открывалась в ту сторону, откуда она пришла.
Свое «спать что-то еще не хочется» молодой мужчина произнес со странной серьезностью. Он немного приблизился к барышне, но сделал это как бы невзначай, его внимание, казалось, поглощено очарованием летней ночи за окнами. Он глядел в окна по обеим сторонам залы, словно бы усердно воспринимая и отдаваясь тому, что видно как с южной стороны, так и с северной.
— Кто же сможет уснуть, когда такая атмосфера, такие прозрачные сумерки, а колдовские привидения подстерегают повсюду вокруг и голоса их столь низки и столь высоки, что их мелодию ухом и не услышишь.
— Откуда же вы знаете, что она звучит?
— Вижу это в ваших глазах. Ведь вы однажды уже аккомпанировали мне прежде.
Слова, произнесенные молодым человеком, казались ощутимы, будто легкое прикосновение… аккомпанемент… беззвучная мелодия уже звучала. Девушка чувствовала, что опять оказалась во власти этой мелодии, как тогда, зимой, аккомпанируя ему… В этот миг она с особым стеснением вспомнила то их совместное музицирование — как скрипка, казалось, приближалась к самому ее уху и говорила в него такое, что, будь это выражено обычными человеческими словами… и действием… то… Она прилагала усилия, брала аккорды с отчаянной силой, но, несмотря на это, окончание игры показалось ей лишь долгим, нескончаемым пианиссимо, к которому вела мелодия. Ей казалось, что, встав из-за рояля, она уже не была прежней. И затем в библиотеке… она помнила даже расположение там всех вещей.
И вот тот же человек, тот самый мужчина здесь, и сейчас его мелодия действует на нее так же, звуча под сурдинку, и что прелестнее всего — вокруг нет посторонних. Но чем был весь сегодняшний день? Ничем иным, как подготовкой к этому. Было ли в нем хоть что-нибудь, самое ничтожное, случайно мелькнувшая мысль, слово или действие, которые не были бы неостановимыми приготовлениями к этому? Были ли во всей жизни иные мысли, слова, поступки, кроме ведущих к этому… в жизни… Та-ак, но это же… есть… был… Он — он, на правом локте которого так прелестно лежат уже ее пальцы, когда они оба смотрят в окно, на эту ночь… Один профиль на фоне другого, будто четкий, светлый, двойной рельеф, фоном которому служит «чарующий призрак ясных сумерек», как сказал поэт, та северная летняя ночь, не умеющая пользоваться словами… Здесь он… любимый человек… мужчина… тот, у кого днем было какое-то имя, а теперь ничего… тот, для которого где-то там, вне этой залы, существовала какая-то «профессия», к которой он как раз и готовился, упражняясь в то же время в музицировании… о-ох, ничего нет… ничегошеньки… только это. Это удивительное, почти беспамятно-обморочное состояние.