Людоед, который объелся (сборник)
Шрифт:
Джон Уилз плохо знал отца. В 39-м Уоррен Мак-Айвер вступил в британскую армию, а его семья- вернулась в Америку. Джону было тогда десять лет, и семь лет он общался с отцом только в письмах. Всю войну Мак-Айвер занимался обезвреживанием бомб, которые падали на Лондон. Это требовало стальных нервов и того особого «тихого» героизма, который никогда не оценивается толпой. Зато в воображении маленького Джона отец был самым доблестным героем. А когда Уоррен Мак-Айвер получил орден из рук самого короля, он и вовсе стал для мальчика недосягаемым идеалом.
Мак-Айверы вновь объединились в Англии в сорок .седьмом. В то лето Джону исполнилось семнадцать лет. Уоррен Мак-Айвер остался в армии, потому что найти работу было трудно. К тому же его специальные знания и опыт представляли ценность в случае новой войны. А подготовка к
Отец оказался совсем не таким, каким воображал его себе Джон. Это был спокойный, углубленный в себя человек, начисто лишенный того ореола доблести и славы, который ожидал увидеть его юный сын. Но отсутствие внешнего блеска вполне возмещалось глубокой душевной теплотой, спокойным дружелюбием и полным пониманием трудностей, которые Джону пришлось преодолевать, чтобы сблизиться с отцом после восьмилетней разлуки. Вдвоем они бродили по Лондону, выезжали за город ловить рыбу и, не говоря о своих отношениях ни слова, стали по-настоящему близкими людьми. И еще одно воспоминание: черные дни в Корее, когда до молодого Мак-Айвера стали доходить слухи об отце. Он думал тогда о том, что не видел двух людей, столь любящих друг друга и живущих в такой гармонии, как его отец и мать. Трудно было поверить, что Уоррен Мак-Айвер, по той или иной причине, мог завести роман с другой женщиной. Но война делала с людьми странные вещи. В его собственной эскадрилье были люди, не расстававшиеся с фотографиями своих жен и детей и в то же время искавшие романтических приключений там, где им бы и не снилось в мирное время.
У Джона окончился срок службы, он был демобилизован и вернулся в Англию. Дело Мак-Айвера уже было похоронено в газетных архивах. То, что он увидел, потрясло его. Его родители жили в дешевой квартире в бедной части Лондона. Выгнанный из армии, Уоррен нигде не мог найти работы. Едва ему удавалось куда-либо устроиться, его тут же увольняли, так что он даже не успевал освоиться со своими новыми обязанностями.
«Как будто кто-то преследует его, ожидая, пока он найдет работу, и тут же выбивает из-под ног почву»,— рассказала Джону мать.
Уоррен Мак-Айвер был человек конченый. Физически он выглядел совершенно больным. Джон часто ловил на себе его взгляд, который тот отводил в сторону, как только глаза их встречались. Видимо, Джон не смог убедить отца, что верит в него. Но вся беда состояла в том, что верить было, собственно, не во что. Отец наотрез отказался обсуждать дело. Однажды, почти со слезами гнева на глазах, он сказал: «Ты должен поверить мне, Джонни! Я столько раз оправдывался. Нет смысла повторять все это еще раз тебе».
Но шло время, и нести долее этот крест оказалось невыносимым. Мак-Айвер решил покончить счеты с жизнью. Он сказал жене и сыну, что ему предлагают работу в Ливерпуле. Почему это произошло именно в Ливерпуле, Джон так никогда и не узнал.
За день до отъезда отец предложил сыну прогуляться, как в старые времена. Они долго шли, почти не разговаривая. Изредка Мак-Айвер показывал на какое-нибудь здание или незастроенный участок, где он в былые времена трудился над живой тикающей бомбой. Наконец они забрели в какой-то паб на окраине города, усталые, голодные, мучимые жаждой. Там, за кружкой пива, Уоррен Мак-Айвер рассказал сыну всю свою историю.
Это произошло как будто случайно.
— Лондон все еще несет на себе следы бомбежек,— начал Джон, с трудом подыскивая тему для разговора.— Трудно понять, как люди, пережившие эту войну, могут допустить, чтобы такое повторилось! Они верят каждому слову, которое произносят сегодня политики, и позволяют втягивать себя в новую войну.
— Истина — странная вещь,— ответил Уоррен Мак-Айвер.— Раньше я думал, что она есть сущность. Я говорил: «Памятник Нельсону был воздвигнут в таком-то году»,— и знал, что это истина. Но люди переписывают историю заново, и то, что мы сегодня признаем ложью, завтра станет истиной. Интересно, не делали ли того же наши историки в прошлом? Истина не абсолютна. Истина это то, во что мы верим сегодня, независимо от того, лежит ли в ее основе исторический факт или нет.
Говоря, он набивал старую почерневшую трубку.
— Мне следовало быть умнее,— вдруг сказал он с такой щемящей горечью, что Джон почувствовал, как она отозвалась болью в его собственном сердце. Повинуясь интуиции, он промолчал. Впервые Джон почувствовал,
— В сорок пятом это было,— начал Мак-Айвер.—
Я делал свое дело — носился по вызовам туда, где обнаруживались неразорвавшиеся бомбы, буквально выслушивал их через стетоскоп, отвинчивал головку взрывателя, зная, что стоит кашлянуть — и ты полетишь в вечность. Нервное это дело, Джонни! Когда наступала краткая передышка, расслаблялся. В расслабленном состоянии я здорово напивался.
Однажды ночью бомба попала в отель «Брунсвик Хауз». Во время бомбежки мы делали все, что потребуется. Я оказался в спасательном отряде. Мы держали пожарную сеть, чтобы люди могли прыгать в нее из окон третьего этажа. В окне третьего или четвертого этажа я увидел мужчину. Он боролся с женщиной и парой ребятишек! Ему удалось оттолкнуть их и выпрыгнуть первым. Когда мы извлекли его из сетки, я его узнал. Это был Обри Мун, известный писатель и военный корреспондент. Я знал его по фотографиям в газетах. В конце концов и женщина, и дети были спасены буквально за минуту до того, как вся эта часть здания рухнула.
Джона поразила ненависть в голосе отца, когда он произнес имя Муна.
— Примерно через неделю, а может, немного позже,— продолжал Мак-Айвер,— Мун явился к нам в офицерскую столовую в качестве гостя. Он был тогда страшно популярен. Люди во всем мире лили слезы в чай, когда читали за завтраком его репортажи. Наш командующий попросил Муна сказать несколько слов. И тогда Мун рассказал о бомбежке «Брунсвик Хауза», о героизме людей и, в скромных выражениях, о собственном героизме, который он проявил при спасении многих жизней.— Мак-Айвер перевел дух.— Я уже порядочно нагрузился, Джонни! К тому же в те годы мы не любили фальшивых героев. Я встал и рассказал все, чему был свидетелем. Моветон, конечно, но мне было наплевать на манеры. Я возмутился, когда услышал, как он трубит о своем героизме. После моего рассказа его речь показалась такой дешевкой. Полковник публично высказал мне порицание, а неофициально похлопал меня дружески по плечу. Разумеется, я знал, что отнюдь не приобрел друга. Но я тогда не догадывался, что приобрел врага, имеющего власть, влияние, а главное — деньги, и что он будет преследовать меня, пока кто-нибудь из нас не отправится в мир иной...
Дрожащей рукой Мак-Айвер поднес к трубке спичку.
— Поверишь ли, Джонни? Я больше никогда не встречался с Муном. Но он все время держит меня за горло, каждую минуту, все эти семь лет.
Джон молчал, боясь прервать этот внезапно хлынувший поток слов.
— Ты знаешь, почему я после войны остался в армии,— продолжал Мак-Айвер после минутной паузы.— Никакой работы. У меня были знания и опыт, которые пригодились в военном деле. Я получил новое назначение. Мой новый командир во время войны был временно генералом, а теперь получил постоянный чин полковника. Он вел себя так, будто весь мир виноват в его понижении. Он был недалекий малый. Когда-то ему посчастливилось жениться на очень привлекательной молодой женщине, которая служила под его началом в женском вспомогательном отряде. Может быть, ее прельстила золотая полоска и ореол его чина во время войны, но теперь он ей осточертел. Мне нравилась эта девочка. Ее звали Кэтлин. Когда я говорю: она мне нравилась, Джонни, это значит, она нравилась мне как человек, с которым вместе работаешь и встречаешься каждый день. Между нами ничего не было. Абсолютно ничего! Вот пример исторического факта, переписанного заново, когда ложь стала истиной. Однажды вечером мы были на танцах в одном частном доме. Я танцевал с Кэтлин — по долгу службы. Все младшие офицеры танцевали с женами своих полковников. Я заметил, что в этот вечер она пила много больше, чем следовало бы, с каким-то странным, отчаянным видом. Она попросила проводить ее на балкон — подышать свежим воздухом. Почему она выбрала именно меня для своих признаний — не знаю. Все это было как-то путано и дико. Она не переносит полковника. Она любит кого-то другого. Она должна каким-то образом стать свободной. Не могу ли я ей помочь? Конечно, я сказал «да», не придав этому особого значения. На следующий день она мне позвонила и пригласила в отель «Рассел Сквер», в номер 62. Мне это не понравилось. Я вовсе не хотел втягиваться в сложные отношения почти незнакомой женщины. Но у нее был такой отчаянный голос! И я пошел...