Людоедское счастье. Фея карабина

Пеннак Даниэль

– Таких ведь больше нигде нет, правда, Бен?

(Крупный план, говорящий снимок…)

– Это все, Клара?

– Нет, не все. Леонар был не один.

– Ясно, что был еще кто–то, кто его фотографировал.

– Он и еще несколько человек.

Красный фломастер выявляет силуэты троих или четверых в темных глубинах старой фотографии. Возможно, что есть еще, но за кадром.

О'кей, девочка, на сегодня хватит. Спрячь хорошенько все это хозяйство, а я завтра же отдам карточку Тео, чтобы он отослал ее в полицию.

28

– Исключено! Я лучше подохну.

Он так кричит,

несмотря на желание сдержаться, и так хлопает при этом вилкой о тарелку, что клиенты за соседними столиками вздрагивают и оборачиваются.

– Тео, ты что, совсем спятил? Смотри, тарелку разбил!

– Оставь меня в покое, Бен, не отдам я эту фотку ментам!

Сельдерей в горчичном соусе растекается, как цементный раствор, по скатерти в красную клетку.

– Ты понимаешь, чем мы рискуем?

Он потихоньку пытается соединить две половинки тарелки. Сельдерей в данном случае облегчает ему эту задачу, приклеивая тарелку к скатерти.

– Ты–то ничем не рискуешь: выкинь к такой–то матери Кларины отпечатки – и дело с концом. А что касается меня…

Быстрый взгляд в мою сторону.

– Это мое дело.

Он произнес это сквозь зубы, зловещим шепотом, пряча фотографию в бумажник. Теперь я смотрю на него удивленно и адресую ему тот же вопрос, который он задал мне неделю назад:

– Тео, ты не замешан в этой истории с бомбами?

– В таком случае я бы не стал тебе показывать эту карточку.

Он сказал это как нечто само собой разумеющееся, и я тут же понял, что так оно и есть. Если бы он имел отношение к этому делу, он не стал бы совать мне под нос такую улику, впутывая тем самым и меня.

– Но ты знаешь, кто этим занимается? Ты его покрываешь?

– Если бы я знал, кто этот мужик, я бы его представил к ордену Почетного легиона. Бастьен, принеси мне другую тарелку – я разбил свою.

Бастьен, здешний шестерка, нагибается над нашим столиком и скалит зубы:

– Что, семейная сцена?

Вот уже месяца три, как этот придурок принимает нас за педерастическую пару.

– Закрой пасть и принеси мне нормальную тарелку! Без сельдерея! Какой оголтелый француз придумал сельдерей в горчичном соусе, ты можешь мне сказать?

Бастьен тем временем вытирает столик. Получив отповедь, он огрызается:

– Не нравится – не заказывай!

– А любопытство – ты слышал когда–нибудь про такое? Исследовательский инстинкт! Бывают в жизни моменты, когда хочешь убедиться в чем–то собственными глазами. Или, по–твоему, нет?

Все это произносится с нескрываемой злобой.

– Так да или нет? Ладно, принеси порцию порея в уксусе.

В кадре толстая задница Бастьена, который, ворча, уходит.

– Тео, ну почему ты не хочешь отослать карточку в полицию?

Он переносит всю злость на меня и, еле сдерживаясь, чтобы не послать меня подальше, спрашивает:

– Ты газеты иногда читаешь?

– Последняя была та, где на первой полосе фотографии Леонара.

– Так вот, тебе повезло – ты ухватил первый выпуск. А второй уже изъят.

– Изъят? Почему?

– Семья покойного подсуетилась. Вторжение, понимаешь, в частную жизнь. Позвонили куда надо, и через два часа все экземпляры были изъяты из продажи.

После чего они подали в суд на газету и сегодня утром выиграли процесс.

– Так быстро?

– Так быстро.

Неслышными шагами подкатывается толстый Бастьен, и на столе возникает порей в уксусе.

– Хорошо, но какая связь? Почему ты все–таки не хочешь отдать карточку?

Он смотрит на меня как на полного идиота.

– У тебя в голове сельдерей в горчичном соусе или что? Бен, ты что, не понимаешь, что эти лощеные гады могут все? Один телефонный звонок – и пожалуйста, полиция конфискует газету, которая решилась напечатать фотки этого козла, дрочащего в кабине. (Это–то ты, надеюсь, понял, что они изображают, эти снимки?) Затем иск, суд, и газета платит по максимуму. А теперь, по–твоему, что произойдет, если я пошлю карточку легавым?

– Они замнут дело.

– Правильно, указание сверху – и все. Ты, я смотрю, еще что–то соображаешь. Хочешь, расскажу, что будет дальше?

Он внезапно наклоняется над столиком, и кончик его галстука оказывается в тарелке.

– А будет вот что: заполучив это бесценное доказательство, легавые сообразят главное – мотив преступления. До сих пор они воображали, что имеют дело с психом, которому все равно, кого убивать. А теперь они будут знать. Будут знать, что существует кодла изуверов–сатанистов, которая когда–то устраивала—а может, и сейчас устраивает! – свои изуверские тусовки с пытками, человеческими жертвами и всем прочим, причем в жертву приносятся дети, не кто–нибудь, а дети !

Он теперь возвышается передо мной, опираясь кулаками о стол, вывернув локти наружу, и его галстук, как стоящая в воздухе веревка факира, вздымается из тарелки к шее. Он стоит в позе человека, орущего от бешенства, и шепчет, шепчет со слезами, дрожащими на краях век.

– Галстук, Тео, вынь галстук из тарелки, сядь…

– И сразу же легавые поймут остальное: кто–то выследил этих изуверов и теперь последовательно ликвидирует, одного за другим. И он их всех пришьет, если полиция будет сидеть и хлопать ушами. Вообще–то менты были бы скорее довольны, если б этот мститель сделал за них основную работу. Но, понимаешь, полиция – это государственное учреждение, она должна действовать. И еще одно: эти деятели из полиции – они все же люди, такие же мужики, как ты и я (ну, может, не совсем, как я); у них есть свое человеческое любопытство, любопытство , Бен: надо же посмотреть, как устроены эти гады–детоубийцы, постараться понять! И они отдали бы, наверно, лет по десять своей пенсии, чтобы ущучить хоть одного, понимаешь, хоть одного! И как по–твоему, что они с ним сделают, с этим чудом спасшимся людоедом?

– Засунут куда подальше на всю оставшуюся жизнь.

– Абсолютно точно.

Он садится, снимает галстук и тщательно его складывает.

– Абсолютно точно. Засунут так далеко, что никто никогда ничего о нем не услышит, без суда – спорим на что хочешь! – без всяких там глупостей, прямо в какую–нибудь спецтюрягу. Потому что нельзя же допустить, чтобы такие люди, как эти Леонары, у которых такой замечательный телефон, оказались втянуты в такую некрасивую историю!

– Хорошо, а родители детей?