Людоедское счастье. Фея карабина
Шрифт:
Сейчас он лежит у меня в комнате, на боку, но по–прежнему в сидячем положении. Голова вывернута, глаза уставились в потолок, он лохмат и пуст, как скорлупа от кокосового ореха, он безмолвен, так что можно даже решить, что он умер. Но даже если из пасти у него воняет так, словно он странствует по преисподней, пес Джулиус жив. Это припадок. Он продлится какое–то время. Может быть, несколько дней. Пока вызвавшее его видение не отцепится от сетчатки его глаз. Это мы уже проходили.
– Что ж ты на этот раз увидел, Достоевский?
А
Внезапно я чувствую, что устал от этого мира, а спать не хочется. К черту меры предосторожности. Я снимаю трубку телефона и звоню Джулии. Мне нужен ее голос. Дайте, пожалуйста, голос Джулии… Нет ответа. Ночь возвращает мне длинные гудки.
7
– Она мертва?
Упираясь коленями в уголь, медик склонился над телом женщины. Он поднял глаза на юного инспектора в толстом шерстяном свитере, который светил ему фонариком.
– Почти.
По телу проплыл синий отсвет фонаря речного катера, за ним желтый, потом опять угольная ночь, потом фотовспышка. Одна нога у женщины была сломана и вывернута так, что хотелось кричать. На лодыжках у нее висели тяжелые свинцовые оковы.
– Не скоро бы она всплыла.
– Взгляните.
Врач осторожно поднял руку женщины. Он показывал на кровоподтек в сгибе локтя.
– Ей сделали укол, – сказал Пастор.
Они обменивались короткими стылыми репликами. Между обрывками фраз слышалось глубокое прерывистое дыхание дизельного мотора. От баржи пахло мазутом и толем.
– Вы все посмотрели?
Пастор в последний раз обвел тело женщины лучом фонарика. Следы уколов, синяки и разнообразные ожоги. На секунду он задержался на лице, фиолетовом от холода и кровоподтеков. Просторный лоб, широкие скулы, решительный и полный рот. И золотая грива. Тело под стать лицу: полное силы. Смягченное какой–то гибкой полнотой. Пастор обернулся к фотографу:
– Можно как–нибудь смягчить то, что у нее с лицом?
– Попрошу приятеля из фотолаборатории, он сделает вам особую распечатку. Самое страшное отретушируем.
– Хороша, – сказал медик и накинул одеяло. Фонарик Пастора прочертил в темноте полукруг.
– Носилки!
Слышно было, что люди шагают по углю, как по груде ракушек.
– Множественные переломы, ожоги различного характера, неизвестное количество дряни в крови, не говоря о вероятности легочных осложнений. Ей крышка, – подытожил врач.
– Крепкий организм, – сказал Пастор.
– Спорим?
Голос
– Вы всегда радуетесь, глядя в час ночи на такой кошмар?
– У меня ночное дежурство, – ответил Пастор, – это вас подняли с постели.
Пастор, врач и фотограф топали по куче угля вслед за носилками. Мигалка катера, мигалка «скорой помощи», мигалка машины сопровождения, карманный фонарик Пастора, кормовой фонарь баржи – ночь мигала. Из–за клацающих зубов казалось, что голос моряка тоже подмигивает.
– Вот вечно со мной так: мне в уголь упала голая баба, а я и не заметил.
Как все матросы с речных барж, он был похож на цыгана, изнуренного скукой и анисовой водкой.
– Если будете ловить с неба девиц, поймаете сваю моста.
Общий смех.
– Она умерла? – спросил моряк.
– Наполовину, – ответил один из санитаров.
– Где девочка со скрипкой? – спросил Пастор.
– В машине сопровождения, – ответил постовой. – Девчонка просто не в себе, она решила, что это ее мать упала в уголь.
Пастор шагнул к машине сопровождения, потом передумал.
– Да, чуть не забыл…
Он обернулся к моряку:
– Завтра вы сгрузите уголь и наверняка пойдете в свою обычную забегаловку пропустить стаканчик?
– Скорее, два…
– Обо всем этом – ни гу–гу, – сказал Пастор. Улыбка застыла на лице матроса. И не двигалась.
– Что?
– Ни малейшего упоминания. Вы никому об этом не скажете. Даже себе. Ничего не было.
Моряк не мог опомниться. Двумя секундами раньше он разговаривал с забавным парнишкой, а теперь перед ним стоял полицейский.
– И ни капли спиртного в течение десяти дней, – добавил Пастор тоном человека, выписывающего рецепт.
– Чего?
– Пьяный выболтает что угодно, особенно правду.
Глаза Пастора ввалились. Они были очень далеки от его улыбки.
– Сухой закон. Ясно?
Он как–то внезапно состарился.
– Конечно, вы начальство, – буркнул матрос, в одночасье лишенный своего горючего и темы рассказа на всю жизнь.
– Вы очень любезны, – медленно сказал Пастор. – И добавил: – Впрочем, девицы с неба не падают.
– Такое бывает редко, – согласился матрос.
– Такого не бывает никогда, – сказал Пастор.
***
Первым Пастор увидел в машине сопровождения полицейского, одетого в форму. Он, съежившись, сидел на самом краешке сиденья, как можно дальше от девушки со скрипкой, и на его стиснутых коленях лежал раскрытый пустой блокнот. У девушки были очень черные волосы, очень бледное лицо и очень невзрослый вид. Она была одета во все черное, и черные митенки обрезали ей руку по первую фалангу пальцев. «Я ношу вселенский траур, и не надейтесь вызвать у меня улыбку» – вот что должен был означать этот костюм сицилианской вдовы. Полицейский посмотрел на Пастора так, как смотрит собака, надеясь, что ее отвяжут. Пастор протянул девушке ладонь.