Льюис Клайв Настигнут Радостью
Шрифт:
Итак, школа Старика затонула, никем не оплаканная, летом 1910. Вновь встал вопрос о моем образовании. На этот раз отец разработал план, который привел меня в восторг. В миле от Нового Дома высились кирпичные стены и башенки Кэмпбел — колледжа, основанного специально для того, чтобы предоставить жителям Ольстера хорошее образование без поездки в Англию. Мой умница — кузен, сын дяди Джоя, уже учился там, и весьма успешно. Решили, что я стану интерном, но с правом возвращаться домой по воскресеньям. Я был счастлив. Я считал, что ничто ирландское, даже школа, не может быть скверным, во всяком случае — настолько скверным, как в Англии. Итак, я отправился в Кэмпбел.
Я провел в этой школе слишком мало времени, чтобы подробно говорить о ней. Она ничуть не походила на те английские школы, о которых я позже слышал. В классах назначались префекты, но они не пользовались властью. По английском образцу школу разделили на колледжи, но о них вспоминали, только разбивая школьников на команды для игры, а спорт не был обязательным.
Как историк я могу только радоваться, что побывал в Кэмпбеле, поскольку он — точная копия английской школы до реформы Томаса Арнольда. Там происходили настоящие поединки на кулачках с секундантами и сотнями бившихся об заклад зрителей. Было и издевательство над новичками, правда, мне почти не доводилось с ним сталкиваться: жесткая иерархия, как в современной английской школе, здесь не сложилась, каждый завоевывал себе место кулаками или природной смекалкой. На мой взгляд, здесь имелся один существенный недостаток — отсутствие своего угла. Лишь немногие, самые старшие, получали отдельную комнату, а нам после ужина и домашней работы в специально отведенном классе было некуда деться. Все время, кроме занятий, мы проводили, либо вливаясь в толпу, либо пытаясь избежать тех непредсказуемых движений, когда людской поток то вытягивается, то сгущается, то замедляет шаг, то устремляется, подобно приливу, в одном направлении, распадается и образуется вновь. Пустынные кирпичные коридоры разносили эхом наш топот, вопли, визг, нелепый смех. Мы либо куда — то двигались, либо болтались — в кладовых, в уборных, в вестибюле. Все это смахивало на жизнь в зале ожидания.
Наши громилы, по крайней мере, отличались честностью, они не получали отпущение грехов от префектов, как в английской школе. Сбившись в стаи по восемь — десять парней, они подкарауливали жертву в лабиринте бесконечных коридоров. Их шумное нападение на фоне общего гама и крика, как правило, замечали слишком поздно. Иногда похищение кончалось для жертвы плохо, Двух моих знакомых избили в каком — то закоулке, без всякой злобы — нападавшие даже не знали их в лицо, — чистое искусство для искусства. Я попал в плен лишь однажды, моя участь оказалась несравненно благополучнее, и, пожалуй, об этом стоит поведать забавы ради. Меня на страшной скорости протащили по всем коридорам и переходам, и, придя в себя, я обнаружил, что нахожусь, в числе прочих пленников, в заброшенной комнате с низким потолком, где горел один газовый светильник. Едва мы отдышались, бандиты схватили первого пленника и подвели его к стене, вдоль которой примерно в метре от пола шли рядами трубы. Я встревожился (хотя и не удивился), когда мальчику велели нагнуться, уткнувшись головой в стену под нижней трубой, — сейчас будут пороть. По тут же удивился. В комнате, как вы помните, было почти темно. Двое бандитов дали мальчишке пинка, и он бесследно исчез. Это показалось мне жутким колдовством. Вывели новую жертву, тоже заставили согнуться, будто для порки, и вновь вместо порки — он исчез. Наступил мой черед, я получил свой пинок под зад и провалился через какую — то дыру или отдушину в стене прямиком в угольный погреб. За мной кувырком полетел еще один мальчик, дверь захлопнулась, и бандиты с радостными воплями помчались за новой добычей. Видимо, они поспорили с соперниками и им предстояло сопоставить «трофеи». Вскоре нас выпустили, перемазанных, слегка напуганных, но в общем невредимых.
Самым важным событием в Кэмпбеле для меня стало чтение «3ухры и Рустама» под руководством прекрасного учителя (мы его прозвали Окти). Я полюбил эту поэму «с первого взгляда» и сохранил это чувство навеки. Как в первой строке поэмы над рекой подымался влажный туман, так поднялась и окутала меня прозрачная, серебристая прохлада, блаженство величественной тишины и торжественной печали. Едва ли я переживал тогда так, как теперь, центральное, трагическое событие; скорее я видел художника, его белый лоб и бледные руки, кипарисы в королевском саду, воспоминания о юности Рустама, кабульских коробейников и покой хорезмской пустыни. Мэтью Арнольд подарил мне (и дарил мне с тех пор в лучших своих книгах) не бесстрастное созерцание, но напряженное, сосредоточенное вглядывание вдаль. Вот она, подлинная судьба книги! Критики болтали, будто, она понравилась мне, среди прочего, благодаря воспоминаем о «Зухре». Словом, не важно, через какую дверь вы войдете в единую поэзию Европы. Болтай поменьше и насторожи уши — все что угодно приведет тебя к чему угодно.
Посреди моего первого и последнего семестра в Кэмпбеле я заболел и меня отправили домой. Отец, не знаю почему, успел разочароваться в этой школе. Ему поправилась реклама подготовительной школы Виверна, хотя она не имела отношения к Вивернской гимназии; особенно удачным ему казалось, что, таким образом, мы с братом снова будем отправляться в путь и возвращаться вместе. Словом, я провел дома блаженные
VI. МИР РАСШИРЯЕТСЯ
В январе 1911, когда мне исполнилось тринадцать, мы с братом вместе отправились в Виверн — он в колледж, я в подготовительную школу. (Назову ее Шартр). Так начался ЛУЧШИЙ период нашей школьной жизни, о котором мы чаще всего вспоминали, когда речь заходила о годах ученья. Основой каждого года стали совместные поездки в Виверн, расставание на конечной станции, радостная встреча на той же станции в конце семестра и вновь совместная поездка — домой. Мы становились старше и разрешали себе в этих поездках все больше. В первый раз, приплыв рано утром в Ливерпуль, мы тут же пересели на свой поезд; позже мы догадались, что гораздо приятнее провести день, бездельничая в гостинице, с журналами и сигаретами под боком, а вечером отправиться в Виверн и как раз поспеть к крайнему сроку. Еще позже мы отказались и от журналов: мы открыли, что в дорогу можно брать хорошие книги, удовольствие станет еще больше. Очень важно как можно раньше научиться читать хорошую КНИГУ, где бы ты ни был. «Тамерлана» я впервые прочел во время поездки из Парна в Белфаст под проливным дождем, а «Парацельса» — в окопе, при свете свечи, которая гасла каждый раз, когда неподалеку стреляла пушка, то есть каждые четыре минуты. Совсем праздничной была поездка домой. Тут у нас был неизменный план: ужин в ресторане — пиршество богов, затем — мюзик — холл и, наконец, — пристань, огромные прославленные корабли, наш корабль, отплытие, и знакомый, благословенный вкус соли на губах.
Курение было, конечно, «деянием скрытым и умышленным», как сказал бы отец, но мюзик — холл мы посещали с его разрешения. В этих вопросах он не был пуританином и часто по воскресеньям возил нас на белфастский «Ипподром». Правда, теперь я понимаю, что не разделял его любовь к водевилям, которую унаследовал брат. Мне казалось, что меня увлекает само зрелище, но я ошибался. Зрелище я забыл, и мысль о нем не пробуждает во мне ни малейшего волнения, ни благодарной памяти о пережитом удовольствии, но во мне до сих пор живы сочувствие и соунижение, которые я испытывал, если проваливался. Мне нравилось то, что сопутствует зрелищу, — шум и шорох, яркое освещение, сама идея праздника и хорошее настроение отца, а главное — поздний холодный ужин. Не только наша школьная жизнь переживала расцвет, но и домашняя кухня — то был век Анни Строган. Она делала такие пироги, о которых нынешние мальчишки не имеют ни малейшего понятия, да и тогда они удивили бы людей, привыкших к магазинным подделкам.
Шартр, высокое белое здание на горе, над зданием колледжа, был, по существу, совсем небольшой школой — всего — то двадцать интернов, но он в корне отличался от Белсена. Здесь вправду началось мое образование. Директор, по прозвищу Бочка, был умен и терпелив, под его руководством я скоро освоился с латынью и английской литературой и стал одним из кандидатов на стипендию в колледже. Кормили нас хорошо (мы. конечно, все равно ворчали) и хорошо смотрели за нами. У меня были отличные товарищи, хотя, конечно, мы переживали те вечные дружбы, непримиримую вражду, отчаянные схватки и обновленные союзы, которые столь важны в жизни мальчика; и эта жизнь то возносила меня на вершину, то сбрасывала на самое дно.
Виверн исцелил меня от нелюбви к Англии. Под нами простиралась огромная голубая равнина, за ней острые зеленые холмы, очертаниями подобные высоким горам, но такие маленькие и уютные. Все это доставляло мне удовольствие. Здание нашей школы было первым красивым зданием в моей жизни. Там я обрел первых подлинных друзей. Там случилось и важнейшее событие моей духовной жизни: я перестал быть христианином.
Не знаю точно, когда именно это случилось, во всяком случае, процесс начался после поступления в школу и завершился вскоре после ее окончания. Попробую изложить сознательные причины моего разрыва с верой и те неосознанные побуждения, о которых я теперь догадываюсь.