Люпофь. Email-роман.

Наседкин Николай Николаевич

Спокойной ночи! Ты только приходи ко мне, в мой мир снов! Там мы НАСЫТИМСЯ друг другом!

Твоя Дымочка.

Алине, 25 сентября, 13–24 (Удачной поездки!)

Алинка, перестань меня подталкивать к извращениям!!! Никогда никакая «сонная» близость не заменит мне тебя ЖИВУЮ. Я тебя люблю, я тебя хочу, я думаю только о тебе — ВСЕЙ: и душе, и теле…

Не будь жестокой, не будь рационалисткой, не будь СПОКОЙНОЙ и, пожалуйста, не обманывай саму себя… Это — для раздумий в Москве, когда будешь со своим сусликом обжиматься.

И вот тебе ещё моё напутствие: лови там в столице удачу, будь скромной, веди себя хорошо, думай и скучай обо мне, обязательно как-нибудь дай весточку, нетерпеливо жди встречи, настраивай

себя на ДОБРОТУ и ВЗАИМОПОНИМАНИЕ. Между прочим (это я к слову) с 1 по 3 октября я буду дома ОДИН (не считая Фурса Иваныча), ибо Д. Н. тоже едет в столицу. Есть о чём подумать…

Целую в сладкие твои губы и пока виртуально в самую-самую СЕРДЦЕВИНУ тебя!!!

Твой Лёша.

Алёше, 25 сентября, 13–27 (Принято к сведению)

Спасибо, Лёш, за напутствие! Обещаю выполнять все твои пожелания-волнения за меня! Хорошо, что ты есть!!!

Насчёт «обжиманий» в Москве — не грузись: у меня завтра крантик открывается…

Целую жарко!

Твоя Алинка.

Алине, 25 сентября, 22–55 (Вдогонку!)

Алина Наумовна Латункина!

Я понял одну ужасно грустную истину: без тебя Баранов — ПУСТ.

Девочка моя! Лежишь ты сейчас на вагонной полке (надеюсь — в купейном и на нижней?), не можешь заснуть и думаешь-тоскуешь обо мне…

Мне так думается-мечтается.

У меня — тоска не тоска, но грусть вселенская. Вообще, всё почему-то так нелепо, глупо, фантастично и даже ужасно. Не знаю, что делать…

Впрочем, буду ждать тебя. Возвращайся. Я так надеюсь, что всё у нас с тобой будет хорошо. Что ты ВЫЗДОРОВЕЕШЬ. Что ты ОЧНЁШЬСЯ…

До встречи, родная!

Алексей.

P. S. Обнаружил на компе и перечитал кусочек из «Игры в классики» Хулио Кортасара — вчитайся-вдумайся и ты:

«Но любовь, какое слово… Моралист Орасио, без глубоких оснований боящийся страстей, этот растерявшийся угрюмец, в городе, где любовь кричит с названий всех улиц, из всех домов, всех квартир, комнат, постелей, изо всех снов, всех забвений и всех воспоминаний. Любовь моя, я люблю тебя, не ради себя, не ради тебя, не ради нас обоих, я люблю тебя не потому, что моя кровь кипит во мне и зовет любить тебя, я люблю и хочу тебя, потому что ты не моя, потому что ты — по ту сторону, на другом берегу и оттуда зовешь меня перепрыгнуть к тебе, а я перепрыгнуть не могу, ибо, сколько бы я ни овладевал тобою, ты — не во мне, я тебя не настигаю, не постигаю тебя дальше твоего тела, твоей улыбки и, бывает, мучаюсь оттого, что ты меня любишь (до чего же нравится тебе этот глагол — „любить“, как вычурно ты роняешь его на тарелки, на простыни, в автобусе), меня мучает твоя любовь, которая не становится мостом, потому что не может мост опираться только на один берег, ни Райт, ни Ле Корбюзье не построили бы моста, опирающегося только на один берег, и не смотри на меня, пожалуйста, своими птичьими глазами, для тебя процедура любви слишком проста, и излечишься ты от любви раньше меня, хотя ты и любишь меня так, как я тебя не люблю. Конечно, излечишься, ты живешь просто и здраво, и после меня у тебя будет кто-нибудь еще, мужчину сменить или лифчик — какая разница. Грустно слушать этого циника Орасио, который хочет любви-пропуска, любви-проводника, любви, которая стала бы ему ключом и револьвером и наделила бы тысячей аргусовых глаз, одарила его вездесущностью и безмолвием, в котором рождается музыка, дала бы корень, от которого можно плести ткань слов. До чего же глупо, ведь все это дремлет в тебе, надо только, подобно японскому цветку, погрузиться в стакан с водой, и постепенно начнут пробиваться разноцветные лепестки, набухать и изгибаться — и раскроется красота. Ты, дающая мне бесконечность, прости меня, я не умею ее взять. Ты протягиваешь мне яблоко, а я оставил вставную челюсть в спальне на тумбочке. Стоп, вот так. Могу быть и грубым, представь себе. Хорошенько представь, ибо такое не проходит даром.

Почему же — стоп? Боюсь, что начну заниматься подделкой, это так легко. Отсюда берешь мысль, с той полки достаешь чувство и связываешь их при помощи слов, этих черных сук.

И в общем выходит: я тебя по-своему люблю. А в частности: я тебя желаю. Вывод: я тебя люблю. И так живут многие мои друзья, уж не говоря о дядюшке и двух моих двоюродных братьях, слепо верящих в любовь-к-собственной-супруге…Многие полагают, будто любовь состоит в том, чтобы выбрать женщину и жениться на ней. И выбирают, клянусь тебе, сам видел. Разве можно выбирать в любви, разве любовь — это не молния, которая поражает тебя вдруг, пригвождает к земле посреди двора. Вы скажете, что потому-то-и-выби-рают-что-любят, а я думаю, что борот-нао-. Беатриче не выбирают, Джульетту не выбирают. Не выбирают же ливень, который обрушивается на головы выходящих из концертного зала и вмиг промачивает их до нитки. Но я один у себя в комнате и плету словеса, а эти черные суки мстят как могут и кусают меня под столом. Как правильно: кусают под столом или кусаются под столом? Какая разница, все равно кусают…»

Моей Алиночке! 27 сентября, 23–30 (Пеня)

Алина, сегодня было у нас заседание кафедры, и все присутствующие (Минутко, В. Т. и др.) спросили меня: ну как там наша Латункина в Москве? Когда я ответил, что не знаю — они ужасно поразились: как, Латункина вам, Алексей Алексеевич, не позвонила, не доложила, всё ли там в порядке и началась ли работа слёта? Что вы — отвечал я, — она, Латункина-то, даже мужика во мне не видит, не то что профессора-филолога и завкафедрой литературы, которого надо держать в курсе литсеминара молодых поэтов… Это, говорю, во-первых, а во-вторых, вы же знаете, какая напряжёнка в Москве с телефонами и интернет-центрами! Почти как в Геленджике. Поцокали языками и — отстали. Но мой авторитет-имидж в их глазах ещё более понизился. Я как будто бы в сейф за бумагами полез и незаметно слезу с глаза (правого) вытер-высушил… Тоска!

Не пропадала бы ты, а?

Уже соскучившийся беспредельно Алексей Алексеевич Домашнев.

Моей Алине, 28 сентября, 23–56 (Понимаю…)

Алина, родная!

Понимаю: ты купаешься в поэтическом океане слёта, тебе не до меня. Грустно!

У меня взбесился комп (что добавляет настроения!), стёр и переустановил Виндовс и второй день переустанавливаю все программы.

Погода вносит свою лепту: дожжи (даже — дожжжжжжжжи!) с грозами — мокрядь и сырость. Ох-хо-хо! Бля-а-а!

А уж Фаулз — вообще подкузьмил: я завидовал, как хорошо любят друг друга 50-летний его автогерой и 20-летняя девушка-актриса, а она в очередной главе прислала Дэниелу пространное письмо-исповедь, как она трахнулась с другим, как он «входил» в неё, как половой акт чудесно продолжался у них более часа… Тьфу! Все вы, бабы… (Останавливаюсь!!!)

Если завтра никакой весточки от тебя не получу, ты уже станешь для меня Алиной Наумовной (зри адресат мэйлов).

До встречи, всё-равно-любимая! Жду и скучаю!!!

Домашнев.

Алине Наумовне, 29 сентября, 23–11 (Однако!)

М-м-мда-а-а! Алина, слов нет, одни эмоции. Видно, права эскимосская поговорка: с глаз долой — из сердца вон, однако!

Не вздумай при встрече (если она будет) уверять, будто НЕ СМОГЛА позвонить или мэйл прислать… НЕ ХОТЕЛА!!!

Ку-ку! Пошёл блудовать. По-русски говоря — сношаться.

Привет Москве!

Алексей.

Не моей Алине, 30 сентября, 23–32 (Экзистенциальное…)

Не моя Алина!

Помню в первом «разлучном» мэйле я написал, что Баранов без тебя пуст. Увы, оказалось, что вообще весь мир без тебя пуст. Причём в прямом смысле. Ощущение такое, что тебя вообще нет в этом мире, ты мне приснилась, ты мне пригрезилась, и это — сладко-жестокая шутка вышних сил…

Хотя, конечно, краешком реалистического своего мозга я понимаю-осознаю, что ты сейчас находишься в вагоне и, может быть, едешь-возвращаешься в Баранов… (Кстати, странная символика событий: как только барановский скорый — если ты только едешь с ним — тронулся от Павелецкого вокзала в 22–10, как в Баранове хлынул ливень, хотя весь день был солнечным.)