Люсьен Левен (Красное и белое)
Шрифт:
Выведенный из терпения всеми этими подробностями, без четверти двенадцать Люсьен довольно резко сказал г-ну де Рикбуру:
— Не угодно ли вам, милостивый государь, прочесть письмо господина министра внутренних дел?
Префект очень медленно дважды прочитал письмо. Оба молодых путешественника несколько раз за это время переглянулись.
— Дьявольски трудная штука эти выборы! — сказал префект, покончив с чтением. — Я из-за них уже три недели не сплю по ночам. Это я-то, который, слава богу, в обычное время, ложась в постель, не слышит, как у меня спадает с ноги вторая туфля! Если я, увлеченный преданностью королевскому правительству, позволю себе применить какую-нибудь серьезную меру по отношению к моим подчиненным, я утрачиваю душевное спокойствие. В ту минуту, когда я собираюсь заснуть, угрызения совести или, в лучшем случае,
— Ах, сударь! — воскликнул Люсьен, позабыв о всякой осторожности, обо всех приличиях и терзаясь укорами совести.
— Ваша ясная, безмятежная молодость даже не имеет представления об этих опасностях; одно упоминание о них повергает вас в ужас. За это я еще больше вас уважаю, разрешите мне в этом признаться вам, мой молодой сотрудник. Ах, сохраните же надолго спокойствие честной души! Не позволяйте себе никогда в вашей административной деятельности ни малейшего поступка, я не скажу сомнительного с точки зрения чести, но сомнительного в ваших собственных глазах. Возможно ли, сударь, счастье без душевного мира? Совершив поступок, сомнительный с точки зрения требований чести, вы утратите навсегда спокойствие души.
Ужин был подан, и все трое уже сидели за столом.
— Вы убьете сон, как говорит великий трагический поэт Англии в своем «Макбете».
«Ах, подлец, ты словно создан для того, чтобы терзать меня!» — думал Люсьен и, хотя умирал от голода, чувствовал такое стеснение в груди, что не мог проглотить ни кусочка.
— Кушайте же, господин комиссар, — уговаривал его префект, — берите пример с вашего помощника.
— Всего только, милостивый государь, секретаря, — поправил его Кофф, продолжая уплетать за обе щеки с волчьим аппетитом.
Эти слова, сказанные с ударением, показались Люсьену жестокими. Он не мог удержаться, чтобы не посмотреть на Коффа. «Вы, значит, не хотите помочь мне, разделив со мной бремя возложенного на меня позорного поручения?» — говорил этот взгляд. Кофф ничего не понял. Это был человек крайне рассудительный, но лишенный всякой деликатности: он презирал все проявления душевной тонкости, смешивая их с уловками, к которым прибегают слабохарактерные люди, чтобы уклониться от исполнения разумных требований или от исполнения долга.
— Кушайте, господин комиссар…
Кофф, который, однако, понял, что этот жалкий титул оскорбляет Люсьена, сказал префекту:
— Рекетмейстер, с вашего разрешения, милостивый государь.
— Ах, рекетмейстер! — с удивлением воскликнул префект. — Ведь это все, к чему мы стремимся, мы бедные провинциальные префекты, два-три раза проведя удачно выборы.
«Что это, глупая наивность или хитрость?» — задал себе вопрос Люсьен, совсем не расположенный к снисходительности.
— Кушайте, господин рекетмейстер. Если вы не можете уделить мне больше полутора суток, как пишет мне министр, то я должен рассказать вам о многом, сообщить вам бездну подробностей, предложить на ваше усмотрение целый ряд мероприятий до послезавтрашнего полудня, когда вы отсюда уедете. Я намерен просить вас принять завтра пядьдесят человек, пятьдесят чиновников, — все это люди ненадежные или робкие и враги, тайные и тоже робкие. Не сомневаюсь, что на их образ мыслей повлияет беседа с должностным лицом, которое само беседует с министром. Кроме того, аудиенция, которую вы им дадите и о которой заговорит весь город, наложит на них своего рода торжественное обязательство. Беседовать лично с министром — это большое преимущество, это прекрасная прерогатива, господин рекетмейстер. Что представляют собою наши холодные депеши, которые, чтобы быть понятными, должны быть длинными; что представляют они по сравнению с живым и интересным устным докладом чиновника,
Эти не совсем умные разглагольствования затянулись до половины второго ночи. Когда Кофф, которому смертельно хотелось спать, пошел разузнать насчет постелей, префект осведомился у Люсьена, можно ли откровенно говорить обо всем в присутствии секретаря.
— Разумеется, господин префект. Господин Кофф — сотрудник личной канцелярии министра и в деле выборов пользуется полным доверием его сиятельства.
По возвращении Коффа г-н де Рикбур счел своим долгом вторично изложить соображения, которые он уже высказал Люсьену, и подкрепил их теперь рядом собственных имен. Но все эти имена, равно неизвестные обоим путешественникам, только мешали им понять, в чем заключается способ влияния на выборы, к которому собирался прибегнуть господин префект. Кофф, весьма недовольный тем, что ему не дают спать, захотел по крайней мере серьезно поработать и, с разрешения г-на рекетмейстера, как он нарочно подчеркнул, принялся забрасывать г-на де Рикбура вопросами.
Славный префект, столь высоконравственный и так старавшийся избавиться от угрызений совести, признался наконец, что департамент не обещает ничего хорошего в смысле выборов, так как восемь пэров Франции, в том числе два крупных помещика, позаботились о назначении сюда внушительного количества всяких мелких чиновников и оказывали им покровительство.
— Эта публика, господа, получает мои циркуляры и в ответ только отшучивается. Если бы вы приехали двумя неделями раньше, мы могли бы обойтись без трех-четырех увольнений, имевших целью оздоровить атмосферу.
— Но разве вы, милостивый государь, не писали в этом смысле министру? Вопрос, кажется, шел об увольнении начальницы почтовой конторы?
— О госпоже Дюран, теще господина Дюшадо? Бедная женщина! Правда, она весьма неблагонадежна, но цель, которую преследует ее увольнение, если только оно произойдет вовремя, это нагнать страху на двух-трех чиновников Турвильского округа, из коих один — ее зять, а двое других — ее кузены. Но не здесь моя главная забота, а в Мелане, где, как я имел честь показать вам на составленной мною избирательной карте, против нас большинство по меньшей мере в двадцать семь голосов.
— Но, милостивый государь, у меня в портфеле есть копии ваших писем. Если я не ошибаюсь, вы ничего не писали министру о Меланском округе.
— Э, господин рекетмейстер, как, вы хотите, чтобы я писал о таких вещах? Разве граф д'Алевар, пэр Франции, не видается с министром ежедневно? Его письма к его доверенному, нотариусу Рюфле, сплошь переполнены тем, что он слышал накануне или два дня назад от его сиятельства графа де Веза, когда он имел честь обедать с ним. А обедает он у него, по-видимому, довольно часто. О таких вещах не пишут, милостивый государь. Я отец семейства, завтра я буду иметь честь представить вам госпожу де Рикбур и моих четырех дочерей; всех их надо пристроить; мой сын уже два года служит сержантом в Восемьдесят шестом полку; надо добиться его производства в сублейтенанты; и я вам по секрету признаюсь, господин рекетмейстер, что одно слово господина д'Алевара может меня погубить, а господин д'Алевар, который хочет отвести общественную дорогу, проходящую через его парк, — покровитель всего населения Меланского округа. Для меня, господин рекетмейстер, простая полукарательная мера в виде предложения переменить место службы была бы настоящим бедствием: госпоже де Рикбур пришлось бы отказаться от замужества трех ее дочерей, к чему она уже предприняла шаги, а у меня полон дом всякой рухляди.
Лишь к двум часам ночи настойчивые вопросы непоколебимого Коффа и даже нечто более убедительное, чем вопросы, вынудили господина префекта изложить сущность его главного выборного маневра, на который он беспрестанно ссылался.
— Это мой единственный козырь, господа, и если о нем узнают, если только о нем хоть кто-нибудь пронюхает за двенадцать часов до выборов, все пропало. Ибо, господа, это самый скверный департамент во Франции: двадцать семь подписчиков на «National» и восемь на «Tribune». Но от вас, господа, к мнению которых прислушивается министр, я ничего не могу скрыть. Итак, да будет вам известно, что я прибегну к своему избирательному маневру и взорву мину не раньше, чем увижу, что избрание председателя — вопрос уже наполовину решенный, ибо если со всем этим поторопиться, то в два часа можно погубить, господа, и выборы и положение вашего покорнейшего слуги.