Люсьен Левен (Красное и белое)
Шрифт:
— Выработав план кампании без моего участия, вы мне заявляете: «Генерал, я хочу вступить в союз с легитимистской партией, так как лицо, возложившее на меня поручение, предпочитает иметь дело в палате с фанатически настроенным легитимистом или с легитимистом-пройдохой, чем с господином Меробером». Я не говорю вам ни «да», ни «нет», поскольку в данном случае речь идет не о вооруженном столкновении и не о мятеже. Я не указываю вам на крайне опасные последствия этого мероприятия в местности, смежной с Вандеей, в которой самый незначительный дворянчик не желает видеть у себя
— Совершенно верно, так именно я и понимаю наш уговор.
— Отвечаю вам: господин рекетмейстер, я не могу судить о предпринятой вами мере, но если в порядке осуществления этой меры, ответственность за которую целиком ложится на вас, вы зададитеьмне вопросы, я готов вам отвечать.
— Генерал, я запишу наш диалог, скреплю его своей подписью и вручу вам.
— Мы снимем с него две копии, как при договоре о капитуляции.
— Идет! Каковы же средства выполнения? Как мне обратиться к господину Леканю, не испугав его?
Генерал Фари подумал несколько минут.
— Вы вызовете к себе председателя суда Дони д'Анжеля, этого нестерпимого болтуна, который послал бы на виселицу родного отца, лишь бы получить орден. Он сюда явится, вам надо только вызвать его. Я бы вам посоветовал дать ему прочесть ваши инструкции и обратить его внимание на то, что министр до такой степени доверяет вам, что даже поручил вам самому составить эти инструкции. Как только Дони д'Анжель убедится, что вы в хороших отношениях с министром, он уже ни в чем вам не откажет. Он это в полной мере доказал на последнем процессе, возбужденном против газеты, на котором он проявил такую недобросовестность, что его освистали уличные мальчишки.
Впрочем, вам от него надо немного: вы только попросите его познакомить вас с его дядей, аббатом Дони Дисжонвалем, спокойным, скромным и для своих лет совсем неглупым стариком. Если председатель суда поговорит как следует со своим дядей Дисжонвалем, последний добьется для вас приема у господина Леканю. Но где и каким образом это произойдет, я заранее никак сказать не могу; берегитесь, не попадите в ловушку. Захочет ли принять вас Леканю, этого я тоже не могу сказать вам.
— Нет ли у вождя легитимистов помощника?
— Как же, маркиз де Брон, но он побоится сделать что бы то ни было, не спросясь господина Леканю.
Господин Леканю, низенького роста, безбородый блондин лет шестидесяти семи; справедливо или нет, он слывет самым хитрым человеком во всей Нормандии. В 1792 году он был ярым патриотом. Таким образом, это ренегат, то есть представитель наихудшей разновидности мошенников. Эти господа, как ни лезут из кожи вон, все им кажется мало. Говорит он очень мягко, словом, это настоящий Макиавелли. Ведь он предложил мне как-то стать моим исповедником! Он говорил, что при содействии королевы добьется моего назначения офицером ордена Почетного Легиона.
— Я действительно выложу ему все, как на исповеди. Я буду с ним
Поговорив довольно долго о гг. Дони Дисжонвале и Леканю, генерал Фари спросил Люсьена:
— А как же префект? Как вы уладите дело с ним? Каким образом нам удастся передать господину Леканю триста двадцать голосов, которыми располагает правительство?
— Я по телеграфу попрошу соответствующего распоряжения, я постараюсь убедить префекта; если мне ни то, ни другое не удастся, я уеду в Париж и оттуда вышлю обоим посредникам, Дисжонвалю и Леканю, известную сумму денег, чтобы они отслужили несколько месс.
— Эта роль будет не очень красива! — заметил генерал.
— Но наш провал неизбежен.
Люсьен попросил повторить все, что ему надлежало знать. За каких-нибудь десять часов перед ним промелькнули двести — триста собственных имен. Для начала он оскорбил человека, которого до того никогда не видел. Теперь он делал своим ближайшим доверенным другого человека, которого сегодня тоже увидал впервые, а завтра ему, вероятно, предстояло иметь дело с самым хитрым человеком в Нормандии. Кофф не переставал твердить ему: «Вы перепутаете фамилии и звания».
Председатель суда Дони велел доложить о себе. Это был худощавый человек с угловатыми чертами лица, с красивыми черными глазами и седыми, реденькими, волосами, с совершенно белыми бакенбардами, носивший огромные золотые пряжки на туфлях. Он был бы недурен собою, если бы не улыбался беспрестанно с видом наигранной откровенности. Это самая раздражающая разновидность фальши, но Люсьен держал себя в руках. «Недаром же я нахожусь в Нормандии, — подумал он. — Можно биться об заклад, что отец этого человека был простой крестьянин».
— Господин председатель, — обратился к нему Люсьен, — я хотел бы прежде всего познакомить вас с моими инструкциями.
Люсьен заговорил о своих близких отношениях с министром, о миллионах отца, а потом, по совету генерала, позволил председателю суда три четверти часа болтать без умолку. «Все равно, — подумал Люсьен, — мне нечего делать сегодня вечером».
После того как председатель совсем утомился и пятью-шестью различными способами успел намекнуть о своих неоспоримых правах на орден, указав, что правительство наносит ущерб самому себе, а не ему, председателю суда, не давая ему награды, которую получили молодые помощники прокурора с трехлетним стажем, и т. д., и т. д., Люсьен заговорил, в свою очередь:
— Министерству известно все, и ваши права не вызывают никаких сомнений. Мне необходимо, чтобы вы завтра познакомили меня с вашим дядей, аббатом Дони Дисжонвалем. Я хочу, чтобы господин Дони Дисжонваль устроил мне встречу с господином Леканю.
Выслушав это странное заявление, председатель суда сильно побледнел. «Его щеки стали почти одного цвета с бакенбардами», — подумал Люсьен.
— Надо вам сказать, — продолжал он, — что я получил приказ щедро вознаграждать друзей правительства за тот или иной ущерб, который они могут понести в связи с моими поручениями. Но время не терпит. Я заплатил бы сто луидоров за то, чтобы повидать господина Леканю на час раньше.