Люся, стоп!
Шрифт:
Маму положили, ей очень плохо, она бледная, стонет. Мне так страшно. Я ее никогда еще такой растерянной не видела. «Сиди здесь. Никуда не уходи», - приказала она мне перед тем, как ее увели внутрь больницы. Сижу. Жду. Думаю: если мама умрет, то меня отдадут в детский дом. Их, этих домов, тогда ого сколько было. И мама меня пугала: «Если будешь врать, отдам тебя в детский дом. Там ты увидишь, где раки зимуют». Мне так интересно было, а где же это «там» зимуют раки? От одного слова «зима» уже становилось страшно. Боюсь я детского дома.
Мамочка, дорогая, не буду врать, буду хорошей, «примерной», как говорила моя бабушка Татьяна Ивановна, мамина мама.
Сижу,
И вот моя мама заболела. После смерти Марика она сломалась. Жизнь ее стала бессмысленной. Она его любила безумно. Она, наверное, не понимала его смертельной болезни. Стоило Марику ее обнять и сказать: «Дорогая моя бабуля», - как она молодела, становилась проворной и «чуковной» и не понимала, что он ее отвлекает, закрывает ей глаза.
Его не стало. Она прозрела. «Спаси меня, Люся». Да, да, святое дело. Какие могут быть обиды? До его смерти она мне писала: «Мне бы к врачу. Саше некогда. Маша не может». Я договорилась положить ее в больницу. Но в последний момент она отказалась: «Марик в Англии, Маша поехала к нему, я должна быть с Капошной». И вот его не стало. Мы еще раз договорились, и Сергей отвез ее в хорошую, да чего там, самую лучшую больницу. Она взяла с собой блок сигарет. Поехала лечить ноги, а попала в реанимацию с легкими. Когда мы приехали к ней на следующий день, врачи показали снимок легких. Легкие были черные. Не было ни одного живого светлого места. Она терпела. И курила, курила, курила.
И теперь в обеденные перерывы я ездила с Сережей к маме в больницу. Эльдар понимал, если я опаздываю на съемку.
А теперь, если нормальный человек взглянет на меня со стороны. Приезжаю в гриме, с черными зубами, в темных очках, в приличной куртке, из-под которой выглядывает несчастная юбчонка моей «клячи». На меня смотрели в больнице с нескрываемым неприятием. То я «страшная, облезлая», то появлялась «красивой», с гривой кудряшек. И это у матери в реанимации! Ну, скажите, нормальная ли это дочь? Актриса. И этим все сказано. Это же безобразие. Это не по-человечески.
А кому объяснить, что сорвать съемку не имею права? Что кончилась советская власть. Каждая минута — деньги. И не государственные. Нет у меня положенных трех дней, если в моей жизни случится горе или беда. Время — деньги. И все. Начинаем, начинаем постигать законы загнивающего капитализма. Умри, но на работу выходи.
Сережа ездил к ней каждый день. Я через день. Глаза у нее были пустые. Жизнь кончилась. Марика нет. А больше ничто ее не интересует. «Прости, прости, Люся, меня. Прости. Спасибо. Спасибо!» А через три дня, когда вставили трубку в гортань и продели ее в легкие, она не могла говорить. В ее глазах был ужас! Вот больница и врачи, которых она больше всего в жизни боялась. «Вот как это, Люся, страшно», - говорили ее глаза. Говорить сама не могла. Только целовала руки Сереже и мне. Такого я от своей мамы не ожидала никогда. Мы в общем-то единственные, кто был рядом с ней постоянно.
Я много думала о маме. Ведь
Похоронили ее рядом с папой. В одной могиле. Она была атеисткой. Ненавидела иконы, молитвы. При той больнице есть зал, где последний обряд расставания устроен как во всем мире — музыка, цветы, мрамор, торжественная аура. Все-все по последнему слову. Моя мама в белом моем платке, который я когда-то купила в Эмиратах и так ни разу не надела. И на лбу лента, как хоронят верующих. Нет, пусть будет так. Папа верил:
«Не, што ни скажи, дочурка, а сила якая-то есь! Думаю, Бог, он де-то сидить на неби и усе видить…»
Бабушка, мамина мама, была религиозной. С утра до вечера молилась Боженьке и меня учила молитвам. Пусть уж и моя мама уйдет как верующая.
На похоронах мой зять, когда я протянула ему руку, отшатнулся от меня. Такой момент, когда все прощается… А что прощать? Что я ему не предоставила большую квартиру?
Ну и ладно. Маша при муже. И слава богу. А Марика пропустили, проморгали. И мне ничего не сказали. Ужас! Я знаю, что мы бы с Сережей бросились по всему миру в поисках его спасения. Когда я рассказала маме о том, как Марик приходил с другом… Она нахмурилась, о чем-то сосредоточенно подумала и резко сказала: «Лучше бы он у вас и остался…» Да что теперь…
И опять я в кадре. Мое настроение — это мое настроение. Моя роль — это картина. Это профессия. Это Эльдар. Это зритель, которому нет дела до моего настроения. Я на экране. Я персонаж. Я актриса.
А вот здесь, сейчас, я просто человек. Сейчас четыре часа утра. У меня бессонница. Я в любимом Минске на «Золотом шлягере». Вечером был концерт «Кинопанорама». Мои коллеги: Варлей, Волонтир, Голубкина, Анофриев, Зельдин, Боярский! Ах, какой концерт! Какая добрая публика.
Все переплелось: публика, свет, микрофон, коллеги, бессонница, боль в душе за Марика, маму… И опять «клячи», кладбище, могилы, кресты, тексты, сцены, картина, Эльдар, костюм, грим…
С художником по гриму Тамарой Сергеевной Гайдуковой не встречались после «Рецепта». Со своим непреклонным характером, она, как только пришло время, захлопнула навсегда двери «Мосфильма». А здесь, в этом «образе» (так говорит Тамара Сергеевна — «искать образ») нужна была только она. И я ее разыскала. Первый съемочный день, как правило в кино и как назло, был одним из финальных кадров всего фильма. Я появилась в красивом гриме, в синем платье с хвостом и в рыжей лисе. Обстановка в первый день нервная, многое не ладилось. Еще бы! Без подготовительного периода ворваться в большую картину!
— Что это за Марика Рекк! Мне нужна Люся Гурченко! — кричал Эльдар.
«Люся, спокойно», — сказала я себе. Ничего. Не обидно. Умение, умение выждать, переждать, перетерпеть, когда все вокруг подталкивает к обиде, суете, спешке. И мы с Тамарой Сергеевной, обе — несгибаемые и гордые — тихо и покорно удалились в гримерную. Прибрали высокое устройство надо лбом. Сделали его помягче. И все в порядке. Потом мы повторяли ту, первую прическу, и Эльдар уже все принимал. Тоже опыт. Чувствовать обстановку, атмосферу. Не забирать энергию у режиссера. На нем вся картина.