Лютая зима (Преображение России - 9)
Шрифт:
И он продвинул Ливенцева вперед себя, говоря при этом:
– Черт знает, еще недоставало, чтобы надуло флюс! Зуб начал болеть... коренной, справа.
– Вы бы подвязались, - сказал Ливенцев, чтобы сказать что-нибудь.
– Этот бабий способ разве помогает? Нет, единственное средство вырвать, но у врача нашего, конечно, нет щипцов, и зубов, он говорит, никогда не пробовал рвать. Намазал йодом десну, - только во рту навонял... Ну, черт с ним, с зубом. Я хотел вам вот о чем... Баснин почему-то утверждает, что вы красный. Вы давали ему
Рвал ветер, яростно трепался желтый флажок, невдалеке стояла команда, и Привалов, заметивший командира полка, должно быть, прокричал "смирно!", потому что стоял на правом фланге команды и руку держал под козырек.
Этого "смирно" не было слышно, - унес ветер, но Ковалевский заметил, что люди стоят и ждут, когда он поздоровается с ними, - и замахал в их сторону рукой, чтобы стояли вольно.
– Прапорщик Привалов с ними?
– спросил он Ливенцева.
– Так точно, Привалов, - ответил Ливенцев.
– Что же касается генерала Баснина, то я только давал свои показания, господин полковник, не больше.
– Может быть, в очень резком тоне?
– Не столько в резком тоне, сколько подробно.
– Я так и догадывался, признаться. Но иногда начальство не любит подробностей. Однако я должен сказать, что у вас в роте делается черт знает что. Ни в одной роте нет самострелов, только в вашей! А вы знаете, что это значит, когда солдаты начинают себе отстреливать пальцы, чтобы их убрали с фронта? Это замечено было в первый раз перед сражением при Бауцене, в армии Наполеона, в тысяча восемьсот тринадцатом году, после московского похода, и Наполеон сказал тогда: "Это начало конца империи".
– Ну, если уж привлекать историю, господин полковник, то Фридрих Великий писал Вольтеру: "Если бы мои солдаты были умнее, они бы все разбежались по домам; мое счастье, что они глупы".
– Не это ли вы говорили Баснину?
– очень живо спросил Ковалевский.
– Нет, я только давал показания... Я подробно отвечал на его вопрос, почему у меня в роте замерзло двое.
– И что же именно вы говорили такое, что даже и без этой цитаты из письма Фридриха у него составилось о вас мнение, как о красном?
Но Ливенцев не успел ответить, потому что из штаба вышли как раз в это время Пигарев и члены суда и направились к приведенной Приваловым команде.
– Ну вот теперь пусть выведут арестованных, - следя за ними, полузанавешенными поземкой, с живейшим интересом, сказал Ковалевский.
– Неужели?
– пробормотал Ливенцев.
– А вот же во французской армии полевой суд уничтожен...
Он видел, - очень смутно, правда, из-за метели, - как беспорядочно двигался перед шеренгами солдат Привалов, как Пигарев сам отделил решительным жестом четырех левофланговых и указал им на землянку полкового караула, при этом прикрикнув на них должно быть, потому что они вдруг пошли быстро, насколько можно было быстро идти по глубокому снегу.
– Неужели все-таки
– в упор спросил он Ковалевского.
– Непременно. По приговору полевого суда, - видимо удивившись такому вопросу, резко отозвался Ковалевский.
– Да, полевого суда, конечно, но ведь этот полевой суд по вашему же приказу, господин полковник. Мне кажется, что вы, - раз вы лично назначали полевой суд, - можете отменить и приговор его, слишком жестокий!
Сказав эту длинную фразу поневоле громко из-за налетевшего сильного ветра, Ливенцев почувствовал, что весь дрожит, но уже не от лихорадочного озноба. Но так же громко ответил ему Ковалевский:
– Напрасно вы это думали, прапорщик!
От густых туч сумерки надвигались быстрее, чем можно было бы ждать их в ясный день, но и при этих надвигавшихся уже сумерках Ливенцев заметил, как отчужденно блеснули зеленоватые глаза Ковалевского. Именно отчужденно, отгороженно, отодвинуто... Этого он никогда раньше не замечал у своего командира полка. Глаза блеснули не начальнически, а враждебно.
Однако это только вздернуло его еще больше, и, не отводя своих осуждающих глаз от этих враждебных, Ливенцев проговорил отчетливо:
– Убивать полумертвых и обезумевших от урагана людей только за то, что они и полумертвы и обезумели!
– Во-он вы до чего договариваетесь, прапорщик! Ого!.. Генерал Баснин, кажется, неожиданно для меня прав...
Ковалевский поглядел на него еще враждебнее, а главное, сосредоточеннее. Но в это время вели уже приговоренных к расстрелу, и он на них перевел взгляд, как к ним же, к этим четырем бабьюкам и Курбакину, приковались и глаза Ливенцева. Их пятерых то заметало поземкой, то открывало. Было ясно, что они куда-то идут, окруженные конвоем, но непонятным казалось, зачем же они идут, а не остановились, чтобы их тащили насильно... Добровольно идут под пули! Может быть, даже не верят в то, что их расстреляют?
– Господин полковник! Я все-таки не верю, что вы... допустите их расстрел!
– громко, требовательно, возмущенно крикнул Ливенцев; но Ковалевский отозвался внешне спокойно:
– Не верите? Сейчас поверите.
Сквозь поземку неясно было видно, где поставили приговоренных, тем более что перед ними выстроились двадцать четыре человека в своих обледенелых шинелях; кроме того, кучкой несколько в стороне стояли Пигарев, Урфалов, Дубяга. (Кароли остался в штабе, - это отметил Ливенцев.)
– Неужели Привалов будет командовать?
– пробормотал, впиваясь в туманные пятна людей впереди, Ливенцев.
– A-a!
– подхватил Ковалевский.
– Вы успели и этого юнца заразить своей гнусной пропагандой? Хорошо, мы с вами поговорим особо.
– Вы палач!
– крикнул Ливенцев, подавшись к Ковалевскому.
– Что-о? Как вы смеете?
– крикнул Ковалевский, выхватывая револьвер из кобуры.
В это время грянул нестройный залп: Привалов скомандовал: "Взвод, пли!"