Лютая зима (Преображение России - 9)
Шрифт:
Однако, когда Кароли снял перчатки и вынул из бокового кармана шинели записную книжку с желтым карандашом, бабьюки переглянулись встревоженно: по долгому опыту жизни они знали, что когда готовятся что-то записывать с их слов, то это ни к чему хорошему не приводит.
Но не для всякого легко начать дознание, когда заранее знаешь, что око в сущности совершенно не нужно, что ни члены суда, ни председатель не прочитают его до конца, а командир полка требует только, чтобы формальность эта была произведена как можно скорее,
И Кароли начал с того, что прочертил страничку записной книжки четырьмя чертами слева направо. Получилось всего пять клеток, в которые нужно было вписать как можно короче, что именно будет показывать каждый.
– Прежде всего, братцы, мне нужно будет записать ваши фамилии, - с усилием сказал Кароли.
– Твоя фамилия?
– обратился он к Миките.
– Воловик, ваше благородие, - напряженно проговорил Микита.
– Так и запишем - Воловик... Твоя?
– перевел Кароли глаза на Петра.
– Воловик, ваше благородие, - так же напряженно и громко ответил Петро.
– Это мне нравится! Вы что же это - все пятеро Воловики?
Когда дошел Кароли до Курбакина, тот спросил тем же приемом, каким, бывало, спрашивал своего ротного:
– Ваше благородие, дозвольте узнать, - посля разговору вашего на перевязку нас или как?
– По всей вероятности, - пробормотал Кароли.
– Вот, значит, с тебя, Курбакин, и начнем наш разговор. Скажи, для чего собственно отстрелил ты себе палец?
– Я-я? Боже сбави, ваше благородие! Меня русская наша пуля нипочем даже и не возьмет, если хотите знать, как я от нее заговоренный. Это ж даже и ротному командиру нашему известно, можете у них спросить, у прапорщика, их благородия Ливенцева... А это, - он поднял свою левую руку и сам на нее поглядел вдумчиво, - понятно - чистая австрийская работа.
– Курбакин твоя фамилия? Сейчас справимся...
Кароли придвинулся к двери, перекинул листка два в своей книжке и повернулся к нему:
– Вот есть о тебе показание ефрейтора десятой роты Шуляка. Он видел, как ты возился со своей винтовкой, а потом грохнул выстрел, и ты запрыгал на одной ноге, а рукою тряс вот таким манером, чтобы кровь стекла, что ли...
– Я-я? Это, ваше благородие, не относится. Это кто-нибудь другой прыгал, а совсем не я. Прыгал, говорит, а?
И Курбакин повернул голову к бабьюкам, точно ожидая от них горячего негодования по поводу выдумки ефрейтора Шуляка. Но бабьюки стояли ошеломленные. Им уже ясно становилось, что в роте не один Шуляк, а может быть, десятеро Шуляков таких видело, как они возились со своими винтовками и как после выстрелов трясли руками.
И когда обратился Кароли к Черногузу, тот с большим выстраданным чувством не то чтобы ответил на вопрос о пальце, а как бы всей своей жизни сразу подвел итог:
– Шестеро детей имею, ваше благородие,
– Это было раньше, - белобилетник, - а сейчас ты считаешься нижний чин рядового звания, и больше ничего совершенно, - невнятно отозвался Кароли, записывая против фамилии Черногуза: "шестеро детей и внучка; белобилетник".
– Запишите, ваше благородие, - и у мэне то ж само - шестеро, подвинувшись к нему, негромко, но с большой надеждой в голосе сказал Бороздна.
– Бороздна твоя фамилия?.. Что ж, записать можно.
– А у мэне аж цiлых семьеро!
– с некоторой даже важностью, если не гордостью, выступил вперед Воловик Микита.
– Хорошо, Никита Воловик, запишем, что семеро детей имеешь, пробормотал Кароли.
Пятеро детей оказалось только у Воловика Петра, но когда он сказал об этом, то ему показалось, что нехорошо как-то это вышло: только пятеро, - и он добавил:
– Ще двое хлопцев были, ваше благородие, ну, так тiи вже вмерлы, как бы сказать, од нашего з жинкой недогляду.
– Словом, так, братцы, подытожим ваши показания... Сводятся они, значит, к тому, что вы - бывшие белобилетники, многосемейные и считаете, что вас... неправильно, что ли, взяли на службу?
– Так точно, ваше благородие, - довольно согласно ответили бабьюки, а Курбакин вдруг протиснулся вперед, распихивая их, и, уперев дикие глаза в седого подпоручика, выкрикнул:
– Два ребра имею с левой стороны совсем поломанных! С колокольни когда-сь упал, ваше благородие!
– Хорошо, запишем тебе два ребра, - мирно отозвался Кароли.
– А после того дозвольте заявить претензию, ваше благородие: не дали нам обедать нонче!
– снова выкрикнул Курбакин.
– Обедать не дали?
– Так точно, ничего не дали!
– Ну, обедать, обедать, - это пустяки, обедать, - смешался было Кароли.
– Обедать вообще на позиции приходится не каждый день. Это мы оставим, а вернемся к дознанию... Так вот, значит, все это, что вы мне тут сказали, и послужило причиной того, что вы вздумали отстрелить себе пальцы?
Кароли внимательно смотрел в спутанные дремучие бороды бабьюков, не решаясь поднять глаза выше, бабьюки внимательнейше глядели на ротного двенадцатой роты, которого считали дружком своего ротного, прапорщика Ливенцева, и молчали.
– Вы, конечно, могли бы еще добавить, что вам тяжело было нести службу в такую погоду...
– с усилием проговорил Кароли.
– Это ж чистая каторга для людей, а не служба!
– подхватил Курбакин.
– Что делать, - погоду хорошую не закажешь у сапожника, - все мучаемся, однако все терпим... Значит, будем считать дознание законченным.
– И Кароли боком неловко протиснулся в дверь землянки.