Лютый остров
Шрифт:
– Да, ты сумел бы, – ответил на это, улыбаясь улыбкой Клирика, Святейший Отец. – И был бы хорошим Стражем – какое-то время. Стражем может быть любой воин с твердой рукою и верным сердцем. Но не каждый, далеко не каждый способен нести на себе бремя Обличья. Мы призываем Стражей, но Клирика Кричащий приводит сам. Это Кричащий направил твои стопы к порогу храма. Ты избран Клириком, Киан, носивший некогда имя Тамаль, и у тебя десять дней на то, чтобы подготовиться к обряду посвящения.
Он никому ничего не сказал. Ни своим друзьям по караулу, хотя они крепко удивились, когда он внезапно подал в отставку, ни Эйде. Заперся в своей комнатушке в мансарде постоялого двора и сутки
Ему было страшно. Стражей ненавидели, но и обычных городских стражников не слишком жаловали, и с людской ненавистью Киан был готов мириться. Но Клириков больше, чем ненавидели. Их не понимали.
Он всегда так боялся и так горевал от того, что она не понимала – а он не знал, как объяснить.
Потом ему разрезали грудь золотым ножом, и на обнаженное, трепещущее сердце золотой иглой нанесли рисунок, который он обречен был носить до конца своих дней – его Обличье, его собственное клеймо. Он стал тем, кем мог быть и в глубине души, возможно, хотел. Киан с удивлением обнаружил, что он чудовище. И еще – что, если отбросить робость, стыд и боязнь показаться нелепым увальнем, он может быть вполне любезен и обходителен со всеми, кто равен ему и даже выше его – и с Эйдой. Но Эйда теперь не имела такого значения, как прежде, – это он тоже понял с удивлением. Все эти столь разные открытия сопровождались одним и тем же, совершенно одинаковым чувством: чистым, как слеза, незамутненным интересом человека, начавшего познавать иную, темную часть себя. Он понял, почему не каждый способен быть Клириком. Понял, когда впервые попытался покончить с собой (предварительно замазав своему Обличью смолой губы и глаза) – и обнаружил, что ему не хватает духу.
Зато ему хватало духу жить – жить тем, кем он был, никого не виня в том, что он собой представляет.
Когда Эйда исчезла, Киан подумал, что все им сделанное было ради нее. И улыбнулся при той мысли – так, как научился теперь улыбаться. И когда через несколько лет его верной службы Богу, или тому, что ему было проще считать Богом, этот Бог потребовал крови Эйды – Киан обрадовался. Он подумал, что такая дерзкая злобливая богохульница, как она, не заслуживает иного.
И вот теперь она стояла перед ним на коленях и лгала ему... лгала?
«Она лжет тебе, Клирик. В порыве безумия, пока я возрождалось, ты сам посоветовал ей это – солгать мне. Но ты не подумал, что ложь мне – это ложь и тебе».
– Убей меня, пожалуйста, если я пытаюсь тебя обмануть.
«Что же, – подумал Клирик Киан, леденея от гнева, – так тому и быть!»
И тут же: «Нет, нет, ее жизнь принадлежит Кричащему. Ты лишь гонец, лишь вестник, Клирик. Ты лишь слуга и страж, ты пес, чье дело – искать и сторожить».
Да, подумал Киан, это я. Я такой. Злобный пес, чье дело – рыскать и кусать. И она говорит, будто любит меня таким. Она лжет?
Конечно, она лжет, Киан. Разве можно такого любить?
И тут она поцеловала его. Не его – Его. То лицо, которое у него было и которое он сам так ненавидел, которого так боялся – и все равно не мог уничтожить, ни огнем, ни сталью, ни магией. Не мог, потому что оно было им самим.
Клирик Киан Тамаль открывает глаза и видит луну, плывущую в небе,
Но он ведь не спит.
Резко сев, Киан смотрит на женщину, чье мокрое, исхудалое лицо блестит во тьме напротив его лица. Нет – напротив его Обличья. Ее болезненно тонкие пальцы лежат на его Обличье, и на ее губах – синеватый след от губ Обличья, соприкоснувшихся с ними.
– Прости меня, – говорит эта женщина, и он думает, что так давно, Боже, так давно не слышал ее голоса! – Ты простишь?
Он чувствует болезненный удар крови в груди и понимает, что что-то стряслось. Озирается – и изрыгает проклятие, которое вовсе не к лицу Клирику, хотя стражник Тамаль, случалось, сквернословил еще и не так.
– Ярт! Где этот мальчишка?! Отвечай!
Она смеется. Немыслимо – она смеется! Знает, что сейчас он ударит ее – и все равно смеется. Гладит его онемевшую, отвердевшую кожу там, где татуировка, и говорит:
– Он ушел, пока я заговаривала тебе зубы. А ты заслушался меня и не заметил, верно? Я не знала, сумею ли, и не могла рисковать... Прости, в этом я тебя действительно обманула. Я же все-таки женщина.
И хитро улыбается – как обычно, когда знает, что ему нечего ответить. Такая дерзкая! Такая жестокая, злая девчонка...
Но он ведь тоже зол и жесток – выходит, они хорошая пара.
– Иди ко мне, – говорит Эйда и, наконец отняв руку от его груди, протягивает ее ладонью вверх, улыбаясь сквозь слезы, блестящие в глазах, что в ночной темноте кажутся лиловыми. И Киан думает, что, несмотря на эту грязь, и кровь, и худобу, и лохмотья, она все еще так красива.
– Иди ко мне, Киан, – говорит Эйда.
И он идет.
Синие линии на его груди, такие же слепяще яркие теперь, как линии на ее запястье, набухают, словно вены, бугрясь и лоснясь. С надрывным воплем они прорывают кожу, выбираясь наконец на волю (все это время, думает Киан с безграничным изумлением, я был для него тюрьмой), вспыхивают в последний раз и падают в ладонь Эйды яростно пульсирующим иссиня-багровым сгустком. Змейка Эйды тоже отделяется и торопливо скользит по ее кисти к этому сгустку, стремясь поскорее вернуться к нему, слиться с ним. Змейка прыгает в сгусток, застывает на нем синей жилкой – и в этот миг все становится на свои места, все становится ясно, и Киан с тоской и горем думает о других таких змейках, многие из которых покинули его и погибли, став частью людей, которых он обрек на смерть, – и тут же понимает, что это было правильно и справедливо.
На ладони Эйды дрожит и пульсирует, переливаясь багрянцем и синевой, его собственное сердце.
И тогда Эйда поднимает левую руку, раздирает пурпурный бархат платья и прижимает сердце Киана к своему телу, прямо над белым упругим холмиком левой груди.
Киан смотрит, как его сердце, трепеща и вздрагивая, медленно сливается с ней, светлеет, меняет цвет, обретает линии и черты. И уже очень скоро с груди Эйды на Киана смотрит лицо, которое он без труда узнает, потому что это его лицо.
Только глаза у него теперь открыты, и они синие.
– Что ты наделала? – говорит Клирик Киан голосом столь слабым, что сам страшится этого – он ведь так не хочет быть перед ней слабым. – Отдай... отдай мне его!
– Не могу, – качает головой Эйда Овейна. – Оно мое. Но ты сможешь пользоваться им, когда захочешь. В любой миг, ты только скажи. Я разрешу.
Говорит это и смеется, и плачет. Над безжалостными стальными шпилями Бастианы всходит солнце, но Киан не видит его, потому что небо вновь заволокли облака.