Лже-Нерон

Фейхтвангер Лион

Царь Филипп все так же неподвижно сидел под статуей Минервы. Его бледное, крупное лицо казалось почти тупым, так внимательно он слушал.

– Прошу вас, продолжайте, мой Варрон, - попросил он, когда сенатор умолк.

– Я кончил, - ответил Варрон.
– Пожалуй, только еще вот что. Разве это не глупая ирония судьбы, что победа нашего Нерона зависит от того, продержимся ли мы первые несколько недель, не нападет ли на нас в эти первые недели Рим! Если нашему императору удастся удержать власть четыре, даже три недели, пока, как сказано, царь Артабан признает его, то царствование Нерона обеспечено на долгие годы. Если он хоть раз будет иметь подлинный успех, если, к примеру сказать, за него вступится Артабан, если хоть

раз Восток ясно увидит: Нерон жив, Нерон здесь, Нерон царствует, то одно его имя, одно его существование будет уже означать постоянную угрозу для Рима, даже если Нерон временами и будет лишен возможности опираться на сильное войско. В этих случаях он спокойно сможет на несколько месяцев укрыться в степи, а затем, как только положение улучшится, снова появиться на горизонте. У Рима большая армия, но у Рима все-таки нет такого количества солдат, чтобы обшарить в погоне за Нероном весь Восток. Риму пришлось бы начать новую войну с парфянами, но при существующем положении вещей он не сделает этого ни при каких условиях. Одна Эдесса - этого мало. Но если Эдесса вместе с Коммагеной поддержит Нерона, то тогда он прочно сидит в седле, может скакать куда угодно.

Царь Филипп не спускал глаз с его губ. Да, этот человек принял для себя решение, и очень соблазнительное, но ему, Филиппу, не хватает для такого решения мужества. Этот Варрон, прекрасно сознавая, что именно сдерживает и парализует его самого, глубже заглянул в свое "я", чем он, Филипп, и в тех тайниках, где уже не правит разум, почерпнул силы, чтобы разум этот победить. Царь Филипп завидовал Варрону и восхищался им. В конечном счете, не умнее ли действительно сохранить порядочность? В этом Варрон прав: если он, Филипп, неизменно будет выказывать римлянам покорность, то его мнимому суверенитету в Коммагене несомненно скоро придет конец, если же он воспротивится, то у него будет хотя бы один шанс - пусть слабый - конец этот предотвратить.

– Я поговорю с моим капитаном Требоном, милый Варрон, - сказал Филипп почти весело, так как решение было принято.
– И прошу вас, не будьте на меня в обиде, - он улыбнулся открыто, широко, - если я на некоторое время еще поставлю у ваших дверей стражу.

Аудиенция была окончена.

8. ЕЩЕ ОДИН РИМСКИЙ ОФИЦЕР

Капитан Требон начал службу рекрутом. Теперь он был кадровым офицером Четырнадцатого легиона. Среди солдат Востока он слыл самым популярным. И друзья и недруги его знали о подвигах, совершенных им в армянскую и иудейскую войны. На службе в высшей степени суровый и грубый, этот плотный человек, с круглой головой на могучей шее и каштановой шевелюрой, держал себя вне службы с солдатами запросто, вместе с ними пьянствовал и шатался по притонам. Его крепкие остроты пользовались широкой славой. Он был любимцем армии, и население восхищалось им и бурно встречало его, где бы он ни появлялся.

В губернаторском дворце в Антиохии и в высших военных сферах Рима его популярность, конечно, была известна. Император Веспасиан, ценивший народный юмор, хотел присвоить Требону благородное звание, но так как некоторые знатные господа, которым Требон казался уж очень вульгарным, выражали свои сомнения на этот счет, Веспасиан воздержался от этого. Низкого происхождения и не возведенный в звание всадника, капитан не мог получить чина выше того, какой имел. Как ни потешался он над аристократическими господчиками и как часто ни подчеркивал, насколько любовь армии ему дороже нашивок полковника или генерала, его уязвляло все-таки, что высокие господа не допускают его в свой круг.

Он был честолюбив и имел много отличий. За героические подвиги он получил пурпурный флажок и наплечную пряжку, он завоевал для себя и своего коня Победителя нагрудную перевязь первой степени. Но у него не было "Стенного венка" - Золотой короны, которая полагалась тому, кто

первый поднимется на стену осажденного города; Капитан Требон считал, что он заслужил это отличие дважды. Он лишь презрительно пожимал плечами или смеялся громким, жирным смехом, говоря о подлых спекулянтах, которые отказали ему в заслуженной награде и сунули ее другим. И все же заноза эта засела глубоко.

По чину и положению полковник Фронтон в Эдессе и капитан Требон в Самосате занимали одинаковые посты. Но антиохийские власти прекрасно знали, почему они поставили во главе пятисот солдат в Эдессе изысканного аристократа Фронтона, а гарнизоны четырех городов Коммагены в количестве двух тысяч солдат подчинили капитану Требону. В Эдессе нужно было обладать дипломатическими способностями, задачи римского командира были там чрезвычайно деликатны. Назначением же Требона в Самосату достигались две цели: во-первых, этим унижался нелюбимый царь Филипп, которому в качестве представителя Рима посылался плебей, во-вторых, любимому капитану Требону, о котором полагали, что он звезд с неба не хватает, предоставлялось теплое местечко, где на дела управления от него не требовалось никаких усилий, так как там все делалось, можно сказать, само собой. Добились этим военные власти лишь недовольства обоих офицеров; ибо точно так же, как Фронтон стремился в большой, высококультурный город Самосату, честолюбивому Требону хотелось на деликатный ответственный пост - в Эдессу.

Он возмещал нанесенный его честолюбию ущерб тем, что бессовестно эксплуатировал население Коммагены. Он открыто показывал, что считает не Филиппа, а себя властителем Коммагены. Умножал свои богатства всюду, где только мог. С вульгарным, зверским лицом, жирный, сверкающий, увешанный сотней орденов, в униформе из самой дорогой ткани, бряцая оружием, сверкавшим до такой степени, какая только допускалась регламентом, - шествовал он, хорохорясь, по красивым улицам Самосаты. Содержал княжеский двор, имел большие конюшни, неистово охотился за женщинами и дичью по всей стране.

В сущности царь Филипп был доволен тем, что римляне из всех своих многочисленных офицеров послали к нему именно этого. Правда, отпрыску персидских и греческих богов и царей противно было прикосновение этого человека. Тем не менее, когда тот жирными пальцами фамильярно дергал его за полу или обнимал его волосатой рукой, он не отталкивал капитана. Он видел Требона насквозь: это был игрок, искатель приключений, раб собственных низменных страстей, да еще ущемленный в своем честолюбии. Легко было представить себе случай, когда такой человек мог пригодиться.

И вот случай такой представился. Тотчас же после разговора с Варроном царь велел позвать к себе капитана.

Требон явился. Он был в прекрасном расположении духа. Широкий, тяжелый, сидел он среди изящной мебели.

– Итак, царь Филипп, - начал он своим гулким, пустым голосом, - сын моей матери радуется предстоящей прогулке в Эдессу. О, теперь вы увидите, наконец, какой затейник ваш Требон! В гареме царя Маллука вы найдете красивейших женщин из всех женщин, живущих между Коринфом и Сузами. О, там мы позабавимся на старости лет! У вас всегда - две, у меня - одна. Но, молодой царь, лицо у вас почему-то, как скисшее молоко. Говорю вам, мы этого Нерона вместе с царем Маллуком и его Шарбилем прикончим в два счета. А Варрон уже у нас в руках.

Он рассмеялся своим жирным смехом.

Филипп ничем не обнаружил, как резали ему ухо плоские, фамильярные шутки этого человека и далматинский диалект, на котором они произносились.

– Мне, конечно, делает честь, - ответил он спокойно на чистом, бесцветном латинском языке, изысканность которого всегда была предметом зависти Требона, - что Рим именно мне доверил это дело. Но в этом почетном кубке есть несколько капель горечи. И первая из них: никакого удовольствия я не испытываю от мысли, что мне придется выступить против моего друга Маллука.