Лже-Пётр
Шрифт:
Широкий бюст и прозрачные глаза заслонили все и жаркое марево необъятного тела застило избу.
– Приди же ко мне… – русалочьим напевом плыл голос.
– Нет-нет, я… не могу… – задыхался человек в плаще. – Воздуху… мне нужно на воздух, простите…
Он помнил, как луна снова засветилось над ним,
– Приди, – шептала МарьИванна, источая волны жаркого тепла всем своим необъятным, как мать-земля телом, прижимая его бюстом к бревенчатой стене избушки; и снег вокруг таял, и потемневшая земля зеленела всходами, и плодоносные смоквы поднимались в переплетении цветов, и бревна стены прорастали еловыми ветвями, сочились молоком и медом, воскурялись благовониями.
Все летело, и качалось, и шло; вперед и назад, назад и вбок, и человек не то шел, не то плыл через конусы теней и света, между рюмок и самоваров, через раструб патефона и слои табачного дыма, мошкой под абажуром, через дымоход – к звездам, к той, что смотрит так устало и растерянно; но – всюду его настигал жар земли, двое в форме, и с ними – третий, заросший густой шерстью.
– Принять – принял, да подписать-то забыл, – смеялся адмирал и подмигивал хитро.
– Документик-то подписать извольте, Миша! – поддакивал капитан.
– А нету ничего! – смеялся в ответ медведь. – Одна голая выдумка. Вот, – он указывал на человека в плаще. – Пусть теперь он подписывает!
– Подпишет, подпишет, – крался к человеку адмирал и потрясал бумажкой.
– Налейте ему рюмочку, – шептали красные губы, – он и подпишет.
– Еще бы не подпишет! Все подпишет! – раздавался высокий козлетон, точно по склону катились и сталкивались кастрюли.
– Долго ли, коротко ли, – звучал женский голос малороссийским напевом, – налил енерал рюмочку; да только рюмочка-то упала, коньячок разлился и документ залил, а что было в том документе – не помню, и тайны
– Ага! – возник откуда ни возьмись медведь, загоготал и хлопнул человека по спине так, что она загудела.
– А-а-а-х! – застонал человек в плаще, разлепил один глаз и тут же снова зажмурил.
Солнечный луч из оконца бил ему прямо в лицо. В голове гудели колокола, а рот напоминал раскаленную пустыню.
– О-о-х, – выдохнул человек и пошарил вокруг себя.
Он лежал на лавке у печи, в плаще, но без обуви. Где-то за его головой слышались звуки льющейся воды и звон посуды.
***
Мысли путались, и отчаянно хотелось определенности, но ее не было, и все лилась и лилась вода, и гремела посуда лейтмотивом колокольного зона.
Собравшись с духом, человек спустил ноги с лавки и сел.
Он был в избе, где по всей видимости провел предыдущую ночь.
Человек увидел какие-то осколки и горсть земли на полу, вилку и скомканную салфетку со следами помады.
Воспоминания вчерашней ночи всплывали и покачивались разрозненно на краю сознания, как обломки кораблекрушения в морских волнах: крыльцо; танцы; дым под абажуром; патефон; гости; его приставания к Марь Иванне… Вчерашняя ночь собиралась из этих обломков, складываясь в картину, которой для цельности недоставало главного: куда делись все, и… да-да-да, уж очень близко было пышное, дебелое… о-ох…
Человек спрятал лицо в ладонях и сгорбился на лавочке.
Догадки, одна мучительнее и постыднее другой, вставали перед ним, и совсем стало бы худо человеку, если бы из угла, оттуда, где был звук воды, не раздалось сердитое покашливание.
У умывальника, спиной к нему, стоял ворон и мыл посуду. На нем был передник и желтые резиновые перчатки.
– Доброе утро… – прохрипел человек, сам не узнавая своего голоса.
Конец ознакомительного фрагмента.