Лжедмитрий I
Шрифт:
Опередив обозы и огневой наряд, въезжал самозванец в Москву. Будто вчера бежал он отсюда простым, безвестным монахом, а сегодня встречали его царевичем Димитрием.
С высоты коня смотрел Отрепьев на толпы народа. Вот и площадь Красная. Впереди сияли ризами попы, за ними наряженные, как на праздник, бояре и люд.
Легкой иноходью нес Григория конь. Сверкали золото и драгоценные камни на сбруе.
Растянулось войско. За Отрепьевым шляхтичи. Гетман Дворжицкий в седле не вмещается, подбоченился, на московичей
Звенели литавры, играли трубы. Отрепьев поморщился, поманил Басманова:
— Пускай умолкнут!
Крутнул боярин Петр коня, подпустил Дворжицкого.
— Пане гетман, царевич велел твоим музыкантам перестать дудеть и в бубны стучать!
За шляхтичами немцы, а за ними стрелецкие полки. Стрельцы шли веселые, соскучились по дому, по хозяйству.
Попы с иконами и хоругвями торжественные. Григорий с коня долой, к ним двинулся.
Из толпы какой-то голосистый мужик протянул удивленно:
— Что за рыба рак! Ляхи с литвой наперед русских вылезли! Вона как стрельцов от царевича теснят!
Артамошка Акинфиев добавил:
— Царевич шляхту более привечает, то нам ведомо!
Отрепьев расслышал, однако вида не подал. Перед митрополитом Исидором остановился, голову едва наклонил:
— Благослови, владыко!
У митрополита рука тряслась, не забылось, как войско стрелецкое под присягу Федору подводил, но крест поднял.
За митрополитом чудовский архимандрит Пафнутий. Узнал в царевиче беглого монаха Гришку Отрепьева, охнул. В голове мысль закружилась: «Расстригу на царство сажаем!» Губу прикусил, избави выдать себя.
Отрепьев тоже заметил архимандрита, глаза насмешливо прищурил.
Бояре выдвинули наперед Бельского. У князя Богдана на вытянутых руках блюдо серебряное с золотом и жемчугом, за Бельским князь Воротынский ворох мехов Отрепьеву тянет.
Григорий подарки принял, Басманову передал. Сказал хоть строго, но миролюбиво:
— Одумались, бояре московские? Много же вам на это дён понадобилось. Ну да и на том спасибо. Присмирели. Экие! Меня самозванцем не стыдясь именовали, а Годуновых — татарского рода-племени — царями величали, руки лизали, бородами сапоги мели!
Бояре притихли, головы клонят, а Отрепьев свое:
— Ну да я не злопамятен. И вы, бояре, ко мне душой поворотитесь. Коли у кого и есть что до меня, на думе молвите, не таите. А теперь в Кремль вступим, где сидел дед мой Василий и отец Иван Васильевич. Царствовать обещаю по разуму, и с вами, бояре, устройством земли займемся.
Князь Голицын к Шуйскому склонился, прошептал:
— Вот те и самозванец! Не просчитались ли мы? Ох, как бы не подмял он нас!
— Молчи, князь Василий, наше еще не подоспело. Дай часец…
А Отрепьев уже в седло уселся. Раздался народ коридором. Приподнялся Григорий в стременах, к люду обратился:
—
Разобрал поводья, тронул под рев ликующей толпы. Мимо Артамошки Акинфиева проехал царственно-гордый, довольный собой. По бывшему атаману скользнул взглядом, не признал.
— Ах, едрен-корень! — воскликнул Артамошка. — Вот те и царевич!
А колокола серебром льют, гудят, и народ криком исходит:
— Дождались царевича Димитрия!
На Лобное место Богдан Бельский взобрался, завопил:
— Истинный царевич Димитрий это! Смотри, люд московский, крест целую!
Глава 9
Чудо в Варсонофьевском монастыре. «Вор, сказываешь?» Патриарх Игнатий. Инок Филарет покидает Антониево-Сийский монастырь. Князь Шуйский уличает Григория Отрепьева. «Смерти достоин князь Василий Шуйский!» Митрополит Филарет. Скопина-Шуйского отправляют за инокиней Марфой. Думы князя Шуйского. «И простила ему все история…»
В полночь в Варсонофьевском монастыре, что на Сретенке, жалобно тенькнул колокол. Так, ни с того ни с сего, всхлипнул и смолк.
Монахини из келий выбрались, головы задирают, вслушиваются. Тихо!
Едва рассвело, игумен с ключарем на звонницу влезли. Недвижимы медные колокола, обвисли их языки. Игумен голову в проем высунул: внизу Москва сонная. Сквозит ветер, треплет седые волосы. И произнес игумен:
— Чудо!
— Чудо! — поддакнул ключарь.
Подхватили и понесли монахи по Москве сказ:
— Диво приключилось в Варсонофьевском монастыре!
Шептали, озираясь:
— Колокол по Годуновым звонил, не иначе.
Потянулись на Сретенку юродивые и калеки, спали на могилах Годуновых, жгли свечи, кликушествовали:
— Безвинно погиб царь Федор!
— Чш-ш!
От богомольцев тесно в Варсонофьевском монастыре. Не пустует кружка для подаяний.
— Господи, спаси люди Твоя!
Прознав о чуде, Отрепьев поморщился:
— На роток не накинешь платок. Поговорят и забудут. Длинногривые со всего шерсть стригут.
Бражничали у Молчанова втроем: сам хозяин да Григорий Отрепьев с Басмановым.
Пили с полудня вино сладкое, заморское, потом русскую духмяную медовуху. Дубовый стол от яств гнулся. Навалом окорока запеченные и ребрышки свиные; гуси жареные и караси в сметане; пироги с зайчатиной и мясом; грибы жареные и капуста квашеная; яблоки моченые и балыки рыбные; осетр запеченный и икра в глиняных мисках с зеленым крошеным луком.
Самозванец пил много, не закусывал и не хмелел. По правую руку от него Басманов, по левую — Молчанов. Хмурился Басманов, ел нехотя. Молчанов пьяно бормотал: