Лжедмитрий I
Шрифт:
— Раньше с царевичем един кусок хлеба, случалось, делили, а теперь, едва сунулся в царские хоромы, взашей вытолкали, к Голицыну завернул — псов лютых напустил. Чуть не загрызли!
Артамон пошутил:
— Ты, по всему видать, ждал, что царь тебя лобызать будет, ан под зад коленом получил.
Варлаам, будто шутку не заметил, сказал:
— Поди, не забыл, Артамошка, как мы с тобой в Самбор хаживали? Ох-хо, сколь земель истоптано!.. — И монах пошевелил узловатыми пальцами
— Не запамятовал я… И посулы царевича помню.
— Знай, сверчок, свой шесток, Артамошка. Одначе не таким, как мы, боярам и тем перепадает… Поди, знаешь Шуйского? Вот и его казнить будут!
Артамон взялся за мехи, качнул. Загудело. Разгорелись угли. Промолвил, глядя в огонь:
— Слыхивал…
— Князь Василий царевича Димитрия в самозванстве уличил.
Артамон качать перестал, затрясся в смехе:
— Ах, едрен-корень, а не правда ли княжьи слова?
— Свят, свят, — перекрестился инок и засуетился. — За хлеб и за ласку, Агриппина, кланяюсь. Где мой посох? Пойду. Греха с тобой наберусь!.. Попридержи язык, Артамошка, ябедники кругом бродят.
Неугомонная воробьиная стая, густо усеявшая деревья, что росли под окнами опочивальни, спозаранку устроила драку. Отрепьев пробудился, открыл глаза и, уставившись в расписанный красками потолок, долго слушал птичью возню.
Скинул одеяло, поднялся, потянулся до хруста. С помощью дьяка Власьева принялся одеваться.
— О чем люд на Москве поговаривает, Афанасий?
— Вчера ляхи в Красном селе торговую лавку купцов Ракитиных разнесли, дочиста пограбили. Пожаловались они гетману Дворжицкому, а тот без внимания. Намедни на торгу литвины буйствовали, мужиков задирали.
Отрепьев перебил:
— Не то слышать от тебя хочу, о Шуйском какие речи толкуют?
— Всякие, государь, — замялся Власьев.
В приоткрытую дверь заглянул Голицын:
— Здрав будь, царь Димитрий Иванович!
— А, князь Василий! В самый раз. Ну, входи, входи! Мы вот тут с Власьевым о Шуйском разговор затеяли. Что мыслишь?
— Справедлив приговор, заслужили Шуйские. Однако думаю, государь, ежли ты князя Василия от смерти избавишь, люд в тебе еще боле уверится, станут сказывать: вот царь истинный, обидчиков своих и тех милует, а Шуйскому посрамление выйдет.
— Слова твои истинные, князь Василий, — подхватил Власьев.
Отрепьев нахмурился:
— Довольно, не желаю слышать боле.
Собрался народ смотреть на казнь Шуйского, запрудил Красную площадь, шумит, любопытствует. Давно, со времен царя Ивана Васильевича Грозного, князьям и боярам головы не рубили. У Лобного
Из Стрелецкой слободы приоружно пришел целый приказ. Стрелецкий голова, что новгородский ушкуйник горластый, стрельцов вокруг Лобного места расставил, покрикивает.
Те бердышами люд теснят:
— Подайсь, расступись!
Увидел Артамошка Варлаама:
— Эй, инок, а уж не истину ли сказывал князь?
Глаза у Артамона озорные.
— Окстись! — испуганно шарахнулся монах от Акинфиева и спрятался в толпе.
На скрипучей телеге привезли Шуйского, ввели на помост. У князя борода нечесаная, лицо бледное. Протер он подслеповатые глазки, по сторонам посмотрел. Многоликая площадь на него уставилась.
Поднял очи, храм Покровский красуется витыми куполами; за кремлевской стеной колокольня Ивана Великого высится…
…Вот и конец. Взмахнет палач топором, и покатится седая голова князя Василия. Отжил свое Шуйский, смерть рядом с ним, но нет страха. Отчего бы? При Грозном дни считал, дрожал, при Борисе — юлил, терпел. От ненависти к Годуновым и царевича Димитрия выдумал. Однако нынче, когда от Бориса и Федора избавились, признавать беглого монаха за царя он, князь Шуйский, не согласен!
Разве вот прежде времени голос подал?
На помост грозно ступил Басманов, сумрачно посмотрел на князя Василия.
Артамошка Агриппину за рукав потянул:
— Счас начнет вины Шуйского считать. Вона лист какой распустил, едрен-корень!
Развернул Басманов свиток, к глазам поднес.
— «Великий боярин, князь Василий Иванович Шуйский изменил мне, государю Димитрию Ивановичу, царю всея Руси…»
Перевел дух, снова уткнулся в бумагу:
— «…И тот Шуйский коварствовал и злословил, вором и самозванцем именовал. За ту измену и вероломство князь Шуйский на смерть осужден…»
Взял палач князя Василия за руку, повел к плахе. Народ замер в ожидании. Вдруг закричали на площади:
— Сто-ой!
Разом повернулся люд. Из Кремля дьяк верхоконный машет рукой, орет. У Лобного места коня осадил, в стременах поднялся:
— Государь Шуйского помиловал!
Усадили князя Василия в телегу и вместе с братьями повезли в ссылку.
Проделав дальнюю дорогу, подъезжал инок Филарет к Москве. Своими глазами видел городки малые и села, обезлюдевшие в смутную пору, с трудом оживавшие после голодных и моровых лет. На окраине выбрался Филарет из возка, пошел рядом. Земля после недавнего дождя едва подсохла. Топчет инок сапогами мягкую тропку, радостно глазеет на город.