Лжедмитрий Второй, настоящий
Шрифт:
Была долгая, напряженная пауза.
– Может, кто из бояр, или князей, или детей боярских желает что сказать, – продолжил патриарх. – Вот ты, князь Федор Иванович, – обратился он к Мстиславскому. – Что ты думаешь?
– Что тут думать, – ответил Мстиславский. – Думать раньше надо было, а теперь чего? Дело говоришь про Бориса Федоровича. Его выбирать надо.
– А ты, князь Василий Иванович, что скажешь? – спросил патриарх Иов князя Шуйского.
Наступил самый ответственный момент. Все делегаты собора
– Что уж мне говорить иное после Федора Ивановича! – сказал Шуйский. – Знать, не нашлось никого лучшего среди нас, чем Борис Федорович!
Их нерадостное и даже открыто недовольное, но все-таки безоговорочное признание прав за Годуновым решало судьбу престола.
– А что воеводы скажут? – спросил кто-то из гостей.
– А чего нам говорить, – сказал стрелецкий полковник Темир Засецкий. – Жалованье нам исправно платят. Жилье имеется. У нас жалоб нет.
– А где сам Борис Федорович? – спросил кто-то из Шуйских.
– Он при царице – инокине Александре в Новодевичьем, – ответил патриарх.
– А чего не пришел? Почему его-то нет? Али случилось что? Али болен?
– А оттого и не пришел, что не решил еще, следует ли ему престол принимать. Больно дело это страшное и ответственное.
– Так если не хочет, может, и не уговаривать? – спросил кто-то из приезжих.
Патриарх почувствовал, что может упустить собор.
– Я считаю, что нечего нам время терять. Другого правителя, лучше чем Борис Федорович, не сыскать. Всем нам присягать Борису Федоровичу следует. Давайте, государи мои, выходите к соборной грамоте руку прикладывать. Пусть бояре и думные дьяки начнут. Выходи ты первый, Федор Иванович, – обратился он к Мстиславскому.
Собор замер. Наступила церковная тишина.
Мстиславский встал, перекрестился, глядя на зал. И пошел к патриарху прикладывать руку к заранее заготовленной грамоте.
За Федором Ивановичем уже без приглашения потянулись другие бояре. Потом думные дьяки, стрелецкие начальники, торговые гости, духовенство.
Дело было сделано.
Дело было сделано, но оно пока и копейки не стоило.
В это же время состоялся разговор между Афанасием Нагим и Симеоном.
– А не пора ли нам нашего претендента выпускать? – спросил Симеон.
– Какого? – спросил Афанасий. – Если выставлять, то только того Дмитрия, настоящего, Углицкого, который в Литве. Его все узнают и признают. И прислуга, и мать, и бояре. Его враз примут за царевича. Это верно.
– Ну так и что?
– А то, что он неуправляем и живодер. Наши же головы первыми с плеч полетят: почто запихнули его в глухомань? Доброжелатели и советчики для этого враз найдутся. И примеры мы уже имеем с его батюшкой – Иваном Васильичем. Это раз. Во-вторых, убийство на нем висит. Как тебе нравится такой сомнительный
– Я смотрю, у Москвы три половины появилось. Не много ли? – сказал Симеон.
– В самый раз, – зло ответил Нагой. – Ты Москву еще плохо знаешь.
– Так, хорошо. А если нашего пишалинского Дмитрия выставить? – спросил доктор. – Он же управляем. И убийство с него Шуйским снято: подставной мальчик в Угличе сам убился. Шуйский с комиссией на следствии лично это установил.
– Его тоже ни в коем случае выставлять нельзя. Его никто не признает. Он в Угличе ни дня не был, никого из угличских не знает. Вся обслуга против него восстанет. Все увидят, что это подстава, слишком мало времени прошло. Прежде чем права этого Дмитрия на трон предъявлять, его и в Углич свозить надо, и в Москву. Ему надо много чего показать и много чего рассказать, чтоб он очень четко все представлял. В таких делах не то что ошибки, ошибочки недопустимы.
– Спасибо, согласен.
Симеон все понимал моментально и значительно глубже, чем ему объясняли.
Восемнадцатого февраля в субботу и девятнадцатого в воскресенье уже в Успенском соборе весь день служили молебны, чтобы Господь Бог услышал просьбу людей московских и всей Русии и даровал православному христианству, по его просьбе, царя Бориса Федоровича. То есть чтобы Бог утвердил прошение собора.
Вечером в Новодевичьем монастыре, в келье инокини Александры патриарх встретился с Годуновым. Вернее, с двумя Годуновыми. Там был еще Семен Никитич.
Келья была устроена просто, но богато. В ней было большое, непривычное для монастыря окно. На лавках лежали дорогие, шитые золотом ковры. У окна стоял рабочий столик хорошего дерева с ящиками.
Постоянно входила прислужница и что-то приносила Александре. Вкусно пахло блинами.
Инокиня много молилась в углу, что-то читала, что-то шептала. И в разговоре участия не принимала.
Патриарх рассказал о соборе. О Шуйских и Мстиславском.
– Завтра мы к тебе, Борис Федорович, придем с молебном, с духовенством, с боярами бить челом о принятии престола. Так что, Борис Федорович, готовься принять государство.
– Рано еще, – сказал Годунов.
– Что, не приходить? – спросил Иов.
– Приходить приходите, а государство принимать рано. Народ должен по-настоящему забеспокоиться. Должен понять, что по-другому нельзя. Иначе меня будут считать самодельцем.
– Смотри, Борис, не переиграй, – хмуро сказал Семен Никитич. – Дают – бери!
– Переиграть опасно, это верно. А недоиграть в сто раз хуже. Переиграл – без трона остался, недоиграл – без головы, – возразил Годунов.