Лжепророк
Шрифт:
«За что это? – вдруг спохватился он, охваченный злостью, разом спалившей все благоговение, внушенное ангелом. – За что это мне прощенья просить?!»
– Ярость – полюбовница демонов, добрый мой Ульдиссиан. Поддаться ей – значит отречься и от разума, и от души.
– Избавь меня от своих благоглупостей! Где остальные? Куда ты их подевал?
– Забота… вот это – черта прекрасная, – с одобрением кивнул Пророк. – О тех, кто, впав в заблуждение, следует за тобою, тебе в самом деле надлежит позаботиться: ведь твой выбор может
«Серри! Мендельн! Йонас! Сарон!»
Но всех их будто и след простыл.
Призывая на помощь внутренний дар, Ульдиссиан рванулся к Инарию, однако Пророка на прежнем месте не оказалось. Теперь ангел стоял чуть сбоку, бесстрастно взирая на человека, с разбегу рухнувшего наземь.
– Ярость, Ульдиссиан уль-Диомед, ведет лишь к новому позору и новым бедствиям. И оставляет человека не только упавшим в грязь, но и навек перепачканным оной.
Снова вскочив, Ульдиссиан устремил гневный взгляд на благообразного юношу. Он ожидал, что вспыхнувшее вокруг ангела пламя если не повредит ему, то хотя бы сотрет самодовольную мину с его безупречно ясного лика.
Увы, все его старания не привели ни к чему.
– Сам видишь, каковы твои шансы, доброе чадо мое. Не испросишь прощения – тебя и тех, кто тебе дорог, ожидает лишь смерть да вечные муки. Следуя прежним путем, путем греха, ты обречешь на погибель всех до единого. Этого ли ты хочешь? Настолько ли непомерна твоя гордыня?
Ульдиссиан яростно сплюнул.
– Если во мне гордыня и есть, с твоей, Инарий, ей не сравниться. Мы ни тебе, ни Люциону, ни Лилит не принадлежим. Это не твой мир, а наш! Наш!
Улыбка Пророка угасла.
– Я выковал этот мир из первозданных сил, почерпнутых в месте Творения! Я вылепил его земли, я наполнил водою моря! Все сущее в нем существует благодаря мне и так, как мне угодно… включая тебя, дитя мое.
Прежде чем Ульдиссиан успел хоть что-нибудь возразить, вокруг раздались голоса. Поначалу он решил, что это Серентия и кое-кто из эдиремов, но в следующий же миг эти голоса всколыхнули, извлекли на поверхность воспоминания, давным-давно погребенные в глубинах памяти… особенно один, женский:
– Бедный мой Ульдиссиан! Так растерян, так разозлен! Позволь-ка, я тебя успокою…
Ульдиссиан сглотнул подступивший к горлу комок, невольно заозирался, отыскивая говорящую.
С противоположной стороны донесся заливистый девичий смех. Ульдиссиан обернулся назад.
Мать… младшая сестренка…
На самом краю поля зрения мелькнула тень. Ульдиссиан едва успел различить в ней дородного, крепкого человека примерно его роста. За ним появился и тут же исчез силуэт парнишки пониже ростом и помоложе.
– Ты стольким пожертвовал, чтобы спасти их, дитя мое, и пусть тела их погибли, они обрели спасение. Однако им страшно – страшно за тебя, ибо, отказавшись принять мой свет, ты не сможешь воссоединиться с ними. Вы останетесь
По щекам Ульдиссиана заструились слезы. Перед мысленным взором возникли лица родных, медленно, в муках умирающих от чумной хвори. Да, пустословов-миссионеров он неизменно гнал прочь, но в глубине души надеялся на то, что мать, отец и остальные умершие хотя бы обретут покой там, в царстве, лежащем за гранью смерти…
И вот это заставило его задуматься над откровением Инария. Отчего он, при всем своем ангельском могуществе, не предложил вернуть родных Ульдиссиана к жизни? Не к подобию жизни, как Мендельн проделал с Ахилием, но в самом деле всех их оживить?
Может, ему это не по силам? Если да, выходит, ангел не так уж и всемогущ?
От этого выходка Инария – призыв теней родных, да еще, вполне может статься, фальшивых – показалась человеку особенно гнусной. Чтобы добиться своего, ангел не побрезговал разворошить в душе Ульдиссиана чувства, о коих он всем сердцем желал бы никогда больше не вспоминать. Пустота, отчаяние, горечь…
Подхлестнув этими чувствами силу дара, Ульдиссиан перевел взгляд на Пророка и испустил оглушительный рев. Захлестнутый скорбью об утрате родных, разом унесшей прочь все сомнения, сын Диомеда обрушил на Инария всю свою мощь.
Слепящий свет слегка потускнел… но на этом все и закончилось. Самодовольная, благообразная мина Пророка по-прежнему маячила перед ним, взирая на него свысока. Невзирая на полное отсутствие хоть каких-нибудь зримых свидетельств успеха, Ульдиссиан так обессилел, что пал на колени.
– Ты предпочел грех, – неторопливо, бесстрастно проговорил Пророк. – Теперь, дитя мое, я в силах помочь тебе, лишь положив конец твоему бессмысленному, неправедному существованию.
С этим Инарий попросту взял да исчез.
В тот же миг угас и окружавший ангела ореол, да так внезапно, будто Ульдиссиана с головой окунули в непроглядную тьму. Однако думал он вовсе не о себе – о родных и любимых, словно бы навестивших его на минутку.
– Мать, – прохрипел он. – Отец…
И вдруг его голова, точно по собственной воле, вздрогнула, оторвалась от земли. Оглядевшись, Ульдиссиан обнаружил, что снова лежит посреди лагеря, окруженный спящими эдиремами. Лоб холодил легкий ветерок, где-то вдали тараторили, перекликались друг с дружкой ночные обитатели джунглей.
Ульдиссиан задрожал.
«Не могло это все быть сном! Не могло…»
Садясь, он оперся ладонью о землю, глубоко впившись в нее ногтями. Каждый мускул, каждая жилка ныли, словно сын Диомеда действительно только что бился с ангелом… однако будь это так, вокруг вряд ли царил бы мир да покой: их схватка весь лагерь бы переполошила.
«Это просто кошмарный сон, – твердо сказал себе Ульдиссиан. – Просто кошмарный сон… бояться тут нечего…»
Но тут он невзначай бросил взгляд вниз, и…