Лжесвидетель

Левитин Михаил

Стало ясно, что все сочиненное за столом уже давно стало для него явью.

На глазах у Шпе Мадагаскар из предоставленной себе самой земли, брошенный на произвол посреди Индийского океана, превращался в

Святую землю.

– Вы полетите со мной, Шпе, – сказал фюрер, – завтра же.

Мир был полон мной. Казалось, я иду по собственному следу.

Господи, говорил я сам с собой, отстань, пожалуйста, как ты мне надоел.

Но океан уже лежал передо мной, деться было некуда. Серый-серый.

Покрытый

плесенью.

Потом обнаруживалось, что это не плесень, а тишина, покой. Потом обнаруживалось, что ему некуда было торопиться.

Глазей не глазей, он даже не заметил меня. Пришлось уйти.

Этого полета Шпе не забыть. Сначала его проклинал Гер, разоряясь:

– Никакого самолета не дам, не понимаю, что вы там забыли, даже порядочного аэродрома нет, одна взлетная полоса, и почему ночью, вы подумали, что с вами сделает нация, случись с фюрером что-нибудь?

Если с фюрером что-нибудь случится, то же самое случится и со мной, подумал Шпе, но вслух не произнес, спросил только:

– Что мне ответить фюреру?

– Как что? – опешил Гер. – Не собираетесь же вы на самом деле туда лететь?

– Сегодня же, ночью.

Они летели целую ночь, и, когда начался день, ночь все равно продолжалась, потому что на время полета фюрер велел прикрыть иллюминаторы, он не хотел, чтобы солнце мешало спать. Так он проспал весь полет, а Шпе, глядя на сидящего напротив фюрера, молился.

Фюрер спал сладко. Ни разу не шевельнул недовольно носом во сне, не попытался удобней устроиться, как сел, так и уснул.

«Какое мощное самообладание, – подумал Шпе. – Интересно, самообладание связано как-то с инстинктом самосохранения? Или нет?

И есть ли этот инстинкт у фюрера? Сомневаюсь. При чем же тогда самообладание?»

«Просто устал», – подумал Шпе. И, как любой усталый человек, отключился, почувствовав, что теперь от него ничего не зависит.

Неизвестность – хорошее лекарство.

Потом он вспомнил Гера – нет ли во всем этом волнении игры, не воспользуется ли тот ситуацией, и не взлетит ли самолет на воздух?

Как-никак уГера появляется возможность из второго человека рейха стать первым.

Но тут же сам себя и высмеял. Не такой дурак Гер, чтобы взять на себя обязательства фюрера перед народом. И не такой дурак немецкий народ, чтобы сразу довериться другому фюреру, не перепроверив. Да и глупости это. Кто поднимет руку на Бога?

И только он в очередной раз успокоился, как почувствовал на себе чей-то взгляд. Боясь сразу взглянуть на фюрера, он взглянул в сторону иллюминатора и как бы между прочим перевел глаза на сидящего напротив. Не он ли наблюдает за ним из-под прикрытых век?

Так они сидели долго, потом фюрер вздохнул во сне, да так жалобно, что Шпе стало стыдно своих мыслей, он встал и пошел в туалет. Там он слегка освежил лицо салфеткой, глядя на себя без всякого удовольствия в зеркало.

Отметил кое-какие недостатки в пропорциях туалета и вернулся на свое место, чтобы теперь уже окончательно стряхнуть с себя всю эту шелуху и уснуть.

– Куда мы летим, Шпе? – неожиданно спросил фюрер. – Вы что-нибудь понимаете?

Потом, кружась над Антананаривой, они искали ту самую взлетную полосу, о которой предупреждал Гер, и Шпе несколько раз, несмотря на запреты фюрера, входил в кабину пилота и выказывал некоторое нетерпение.

Потом, наконец, приземлились. И странное невероятное тепло вперемежку с дождем окутало их. Шаги стали мягкими, а тело перестало подчиняться само себе, будто его подхватили сумерки.

Они шли по траве, а высокие кусты из-за изгороди этого вполне деревенского аэродрома пытались дотянуться и задеть их.

Фюрер чихнул и рассмеялся.

– Я аллергик, – сказал он. – А тут прямо кладбищенское благоухание!

Он был прав. Так мог пахнуть только Элизиум. В воздухе носились жуки, играя с дождем.

Пахло магнолией и еще какими-то неизвестными ароматами, которые обнаружатся к утру. Пронзительный запах тропических цветов.

– Если вы не устали, Шпе, – сказал фюрер, – я предложил бы проехаться по острову сейчас же. Самые сильные впечатления мы получаем в темноте. Поэтому всякий здоровый мужчина, прежде, чем лечь в постель, обязательно просит партнершу погасить свет.

Близость океана не чувствовалась, хотя переход из сумерек в сумерки вызывал у Шпе волнение, и всё казалось, что они не приземлились, а провалились куда-то под воду.

Фюрер велел зажечь фары, две сопровождающие машины тоже сделали это, и тотчас же какие-то испуганные зверьки, прикрываясь от света лапами, начали кричать на деревьях, вероятно, призывая других на помощь.

Фюрер коротко спрашивал сидящего сзади рядом со Шпе полковника. Что это за животные? Представляют ли они опасность? И можно ли их отстреливать без риска привлечь к его приезду внимание?

– Сами успокоятся, – сказал полковник. – Это лемуры. Они у них тут вроде святых, их нельзя трогать.

– А дорога везде такая? – спросил фюрер, когда машину в очередной раз стало заносить, и сравнение с океаном, только уже не спокойным, а начинающим бурлить, снова посетило Шпе.

– Дорога отвратительная, – сказал полковник виновато. – А тут еще эти дожди.

По тоскливому звуку его голоса становилось понятно, что, если бы не великий пиетет перед сидящим впереди него человеком, не вся странность и таинственность их ночного прилета, он не преминул бы спросить, чья дурная прихоть забросила вас, мой фюрер, на этот проклятый остров, куда даже французский генерал-губернатор, в бытность свою, конечно, генерал-губернатором, ухитрялся приезжать только два раза в год, предпочитая отсиживаться в своем доме в