М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество

Иванов-Разумник Р. в.

Итоги были и положительные, и отрицательные. Из последних сам Салтыков подчеркивал одно обстоятельство, тесно связанное с жизнью в глухом провинциальном захолустьи: он опустился. Иронически говорит он сам о себе в автобиографическом очерке «Скука», написанном почти через год после окончания вятской ссылки, если не в самой Вятке: «Слыл я, кажется, когдато порядочным человеком; водки в рот не брал, не наедался до изнеможения сил, после обеда не спал, одевался прилично, был бодр и свеж, трудился, надеялся, и все чегото ждал, к чемуто стремился… И вот, в какиенибудь пять лет, какая перемена! Лицо отекло и одрябло; в глазах светится собачья старость; движения вялы; словесности, как говорит приятель мой, Яков Астафьич, совсем нет… скверно! И как скоро, как беспрепятственно совершается процесс этого превращения!» Конечно, эту бутаду не надо понимать буквально, но доля истины в ней несомненно есть, как доказывает подобное же автобиографическое место в этюде «Счастливец», написанном ровно через тридцать лет после этого.

Другой отрицательный итог вятской жизни, выяснившийся лишь впоследствии, был обстоятельством, глубоко связанным с личной жизнью Салтыкова. Он влюбился в дочь вятского вице-губернатора, Елизавету Аполлоновну Болтину, и вскоре после отъезда

из Вятки женился на ней. Любовь эта и сама невеста под именем Бетси обрисованы в том же очерке «Скука», напечатанном менее чем через год после свадьбы. Неудивительно поэтому, что эта Бетси выведена в очерке в весьма идеализированных тонах; но очень характерно, что из последнего издания «Губернских очерков» Салтыков вычеркнул страницу, посвященную описанию этой любви, оставив лишь несколько слов, которых нельзя было выкинуть из песни. «То была первая, свежая любовь моя, то были первые сладкие тревоги моего сердца!» Память о первой любви осталась, но семейная жизнь принесла Салтыкову слишком много разочарований, раз он мог дойти до того, что так беспощадно выводил впоследствии в художественных произведениях свою жену. Выводил, правда, не как портрет, а как тип — знаменитый тип «куколки», столь ядовито нарисованный в целом ряде его произведений; но что прототипом «куколки» являлась Елизавета Аполлоновна Салтыкова — это было известно всем его близким друзьям, это ясно и из целого ряда позднейших писем Салтыкова.

До сих пор речь шла об отрицательных итогах вятской ссылки; были и положительные, не менее существенные. Об одном из них мы уже слышали свидетельство из уст самого Салтыкова: вращаясь в самом источнике народной жизни, он научился распознавать истинную веру народа, научился относиться к нему сочувственно. И по его же собственному сознанию — это произвело в нем «нравственный переворот» и определило характер его деятельности в будущем. Этот итог — один из самых важных для всей дальнейшей жизни и деятельности Салтыкова, как человека, примкнувшего впоследствии к определенному «народническому» течению русской жизни и мысли.

Другой положительный итог был не менее важен для Салтыкова, как будущего писателя. Тот замечательный русский язык, которому до сих пор можно учиться по произведениям Салтыкова, не мог бы развиться в атмосфере петербургских канцелярий; достаточно сравнить в этом отношении беспомощные первые повести его хотя бы с «Губернскими очерками», не говоря уже о позднейших его произведениях. Мы видели, что служба Салтыкова в Вятке наполовину протекала в разъездах по самым глухим местам этой глухой губернии, ставила его в соприкосновение с сотнями исконно русских людей, часто сохранивших не только быт, но и язык эпохи Петра Великого, если не Алексея Михайловича. Салтыков невольно вслушивался в этот язык, всматривался в бытовой уклад жизни народа; иногда он даже по горячим следам записывал свои впечатления. Так, например, сохранилась его статья, напечатанная под видом «Внутренней корреспонденции СанктПетербургских Ведомостей» в № 127 этой газеты за 1856 год. В это время Салтыков жил уже в Петербурге и писал «Губернские очерки», но корреспонденция помечена — «Вятка 13 мая». «Вчера здесь был праздник, основанный на историческом предании и, кажется, единственный в мире по своей оригинальности и названию, это свистопляска», — так начинает Салтыков эту свою заметку (подписанную С — в), — и рассказывает об этом красочном празднике, своеобразной тризне, совершавшейся ежегодно в четвертую субботу после Пасхи в память истребления вятчанами в XIII столетии новгородцев или устюжан, шедших на Вятку походом. «Праздник» состоял в непрерывном трехдневном свисте в глиняные свистульки и берестяные дудки, чем занимались дети; взрослые забавлялись разными плясками, играми и ярмарочными удовольствиями. Такие красочные впечатления получал Салтыков в далекой вятской глуши, и нет сомнения, что все они так или иначе отразились позднее в его творчестве. Интересно отметить между прочим, что когда через несколько лет при журнале «Современник», в котором работал тогда Салтыков, возник сатирический отдел «Свисток», то враждовавший с «Современником» профессор Погодин назвал сотрудников этого журнала «рыцарями Свистопляски»; яркое слово это, быть может, было заимствовано им из приведенной выше заметки Салтыкова.

Подводя общий итог, надо все же признать, что вятская жизнь Салтыкова принесла ему и как писателю, и как человеку так много положительного, что он должен был бы поминать добром свою ссылку: если она и рассеяла иллюзии его молодости, если и заставила его временно опуститься в провинциальной среде, то в конце концов выковала из него и человека, и писателя. Недаром он покидал Вятку с чувством грусти, о которой рассказывает в эпилоге к «Губернским очеркам»: он много перестрадал, многое из старых верований потерял, но многое и приобрел, многому научился. Он ехал в Петербург служить, и по приезде туда был немедленно причислен к министерству внутренних дел (12 февраля 1856 г.), а через четыре месяца был уже назначен чиновником особых поручений при министре. Ему был поручен ряд работ — по ревизии губернских комитетов ополчения в войну 1853–1856 гг., по улучшению устройства земских повинностей, по устройству городских и земских полиций и др. Часть черновых записок его по этим делам приведена в «Материалах» К. Арсеньева; впоследствии все эти темы сыграли видную роль в целом ряде его произведений. Этой служебной работой Салтыков был занят в течение 1856 и 1857 годов; но не эта работа занимала теперь главное место в его жизни. В эти два года им были написаны и напечатаны прославившие его имя «Губернские очерки», которыми он отдал последнюю дань своему вятскому житью.

Глава V

«ГУБЕРНСКИЕ ОЧЕРКИ»

I

Салтыков попал в Петербург в самом начале 1856 года. Прошел только год после смерти Николая I, но уже всем было ясно, что разгром русских войск в Крымской кампании 1854–1856 гг. — не игра случая, а следствие «Николаевской» системы, давившей Россию в течение тридцати лет после восстания декабристов. Централизаторство привело к пышному развитию бюрократизма; дикий гнет цензуры задушил всякое свободное слово; существующую систему можно было только восхвалять, удивляясь мудрости правительства. Впрочем свободой слова могли пользоваться разные прихвостни правительства, в роде Булгарина и Греча, которым разрешено было восхвалять существующие порядки и писать доносы в III Отделение

на всех инакомыслящих. Эта система централизации и бюрократизма, сыска и доноса, повсеместного чиновничьего взЯ-точничества и полного отсутствия «гласности и устности» (по выражению Салтыкова) должна была дать свои плоды. Севастопольский разгром показал это воочию; даже слепым из бюрократических верхов стало видно, что от окончательного разгрома страну может спасти только перемена существовавшей системы. В основе системы лежало крепостное право; приходилось скрепя сердце поставить вопрос об его отмене. Так началась «эпоха либеральных реформ» шестидесятых годов — и Салтыков попал в Петербург к самому началу этой эпохи.

«Наконец искус кончился, — вспоминал впоследствии Салтыков о конце своей вятской ссылки. — Конец пришел так же случайно, как случайно пришло и начало. Я оставил далекий город точно в забытье. В то время там еще ничего не было слышно о новых веяниях, а тем более о какихто ломках и реформах. Несколько суток я ехал, не отдавая себе отчета, что со мной случилось, и что ждет меня впереди. Но, добравшись до Москвы, я сразу нюхнул свежего воздуха… Бедному провинциалу было отчего угореть. Когда я добрался до Петербурга, то там куренье на улицах было уже в полном разгаре, а бороды и усы стали носить даже прежде, нежели вопрос об этом „прошел“. Но всего более занимал здесь вопрос о прессе. Несмотря на то, что цензура не была еще упразднена, печать уж повысила тон. В особенности провинциальная юродивость всплыла наружу… Затеивались новые периодические издания, и в особенности обращал на себя внимание возникавший „Русский Вестник“… Что касается устности, то она была просто беспримерная. Высказывались такие суждения, говорили такие речи, что хоть бал в Париже в Бельвилле. Словом сказать, пробуждение было полное…» (Этюд «Счастливец», 1887 г.).

Вот в такое время приехавший в Петербург Салтыков засел за писание «Губернских очерков», в которых не только обрисовывал «провинциальную юродивость», но и вообще вскрывал на фоне провинциальной жизни все результаты Николаевской системы — бесправие, взЯ-точничество, произвол властей, дикую и глухую жизнь провинции. Ему суждено было стать родоначальником этой «обличительной литературы»; громадный успех, выпавший на долю «Губернских очерков», сразу сделавших имя их автора знаменитым, был не случаен и объяснялся тем, что очерки эти как нельзя более оказались в пору для начинавшейся эпохи либеральных реформ и острой критики существовавшей раньше системы.

Отказавшись от психологической повести, Салтыков перешел к художественным социальным очеркам; между его повестями конца сороковых годов и «Губернскими очерками» лежит не только десятилетие, но и целая пропасть. За это время в русской литературе появились уже такие вещи, как первые произведения Л. Толстого, первые пьесы Островского, «Записки охотника» Тургенева, рассказы Писемского, начало «Очерков Гоголевского периода русской литературы» Чернышевского; Панаевы и Кудрявцевы мало-по-малу отходили на второй план, и вообще литература вступала в период высшего своего расцвета. Салтыков своими «Губернскими очерками» внес в эту литературу совершенно новый материал, лишь в малой мере использованный его предшественниками и главным образом Гоголем — материал жизни и быта провинциального чиновничества. Обличительные очерки эти впервые указали Салтыкову на верную дорогу; но к ним надо относиться лишь как к первым попыткам Салтыкова на этом пути и не забывать, что полного своего расцвета творчество его достигло лишь через пятнадцатьдвадцать лет, после многих удач и срывов, достижений и падений. Общественное значение «Губернских очерков» было громадно; литературное значение их во всем творчестве Салтыкова — сравнительно невелико, как невелико оно и сравнительно с высшими достижениями русской литературы той эпохи (рассказы и повести Л. Толстого, пьесы Островского). Стать на один уровень с великими писателями своего времени Салтыкову удалось только в «Истории одного города» (1870 г.) и в позднейших своих произведениях, т. е. уже через полтора десятка лет после «Губернских очерков». Но мы зашли слишком вперед; надо вернуться к тому времени, когда безвестный вятский чиновник, только что вернувшийся из ссылки, принимался в Петербурге за писание этих своих обличительных очерков, еще не зная, какая судьба выпадет на их долю.

II

Приехав в начале 1856 г. в Петербург, Салтыков затворился «в Волковских номерах на Большой Конюшенной» и усердно принялся за свои очерки. Через три-четыре месяца они были уже готовы — приблизительно в том виде, в каком появились в «Русском Вестнике» во второй половине того же года. Говорю «приблизительно» потому, что из письма Салтыкова к редактору «Русского Вестника» Каткову явствует, что еще за месяц до напечатания начала очерков Салтыков просил вернуть их ему «для окончательного исправления» и для прибавления к ним новых очерков [77] . Рукописный первый текст «Губернских очерков», повидимому, значительно отличался от первого печатного текста; к сожалению, рукописи эти до нас не дошли. Сохранился лишь очерк «Скука», автограф первой сводной редакции обоих рассказов подьячего «Прошлые времена», а также полный текст очерка «Господин Хрептюгин и его семейство» [78] ; по этим незначительным данным нельзя составить себе представления о первоначальном рукописном тексте всех очерков, несомненно очень искаженных цензурой. Если память не изменила Л. Ф. Пантелееву, уже в конце XIX и начале XX века записавшему свои воспоминания о Салтыкове, то, по словам последнего, цензурой была зачеркнута почти треть «Губернских очерков». «М. Е. (Салтыков) не раз говорил мне, — прибавляет Л. Пантелеев, — что корректуры без пропусков должны были сохраниться, но где — припомнить не мог» [79] . Во всяком случае до нас корректуры эти не дошли; впрочем, незначительную часть цензурных купюр Салтыков, как увидим ниже, восстановил в последующих отдельных изданиях этого своего произведения.

77

«Письма», т. I, № 4

78

Бумаги Пушкинского дома, из архива М. Стасюлевича. Заглавие по рукописи

79

Л. Пантелеев, «Из воспоминаний прошлого» (Спб. 1903 г.), т. II, стр. 152