М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников

Гиллельсон Максим Исаакович

риот Мавроглупато, лорд Дураксон, барон Думшвейн,

пан Глупчинский, синьор Глупини, паныч Дураленко

и, наконец, чистокровный российский дворянин Скот

Чурбанов. Последнюю кличку присвоил себе Лермон­

тов. Много было хохота по случаю этой, по выражению

Лермонтова, «всенародной энциклопедии фамилий».

На самой середине дороги вдруг наша бешеная скачка

была остановлена тем, что упал коренник одной из

четырех троек, говорю четырех, потому

что к нашим

двум в Царском присоединилось еще две тройки гусар.

Кучер объявил, что надо «сердечного» распречь и осве­

жить снегом, так как у него «родимчик». Не бросить

же было коня на дороге, и мы порешили остановиться

и воспользоваться каким-то торчавшим на дороге

балаганом, местом, служившим для торговли, а зимою

пустым и остающимся без всякого употребления. При

содействии свободных ямщиков и кучеров мы занялись

устройством балагана, то есть разместили там разные

доски, какие нашли, на поленья и снарядили что-то

вроде стола и табуретов. Затем зажгли те фонари,

какие были с нами, и приступили к нашей корзине,

занявшись содержанием ее прилежно, впрочем, при

помощи наших возниц, кушавших и пивших с увлече­

нием. Тут было решено в память нашего пребывания

в этом балагане написать на стене его, хорошо выбе­

ленной, углем все наши псевдонимы, но в стихах, с тем

чтоб каждый написал один стих. Нас было десять

человек, и написано было десять нелепейших стихов,

из которых я помню только шесть; остальные четыре

выпарились из моей памяти, к горю потомства, потому

что, когда я летом того же года хотел убедиться,

существуют ли на стене балагана наши стихи, имел

горе на деле сознать тщету славы: их уничтожила

новая штукатурка в то время, когда балаган, пустой

зимою, сделался временно лавочкою летом.

232

Гостьми был полон балаган,

Болванешти, Молдаван,

Стоял с осанкою воинской;

Болванопуло было Грек,

Чурбанов, русский человек,

Да был еще Поляк Глупчинский.

— Таким о б р а з о м , — продолжал Ю р ь е в , — ни испа­

нец, ни француз, ни хохол, ни англичанин, ни итальянец

в память мою не попали и исчезли для истории. Когда

мы на гауптвахте, в два почти часа ночи, предъявили

караульному унтер-офицеру нашу шуточную записку,

он имел вид почтительного недоумения, глядя на крас­

ные гусарские офицерские фуражки; но кто-то из нас,

менее других служивших Вакху (как говаривали наши

отцы), указал служивому оборотную сторону листа,

где все наши фамилии и ранги, правда, не выше кор­

нетского, были ясно прописаны.

«Но

в с е - т а к и , — кричал Б у л г а к о в , — непременно

покажи записку караульному офицеру и скажи ему,

что французский маркиз был на шестом в з в о д е » . —

«Слушаю, ваше с и я т е л ь с т в о , — отвечал преображенец

и крикнул караульному у шлагбаума: «Бом-высь!» И мы

влетели в город, где вся честная компания разъехалась

по квартирам, а Булгаков ночевал у нас. Утром он

пресерьезно и пренастоятельно уверял бабушку, доб­

рейшую старушку, не умеющую сердиться на наши

проказы, что он весьма действительно маркиз де Глу-

пиньон.

Ю. К. АРНОЛЬД

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

То был дурной, печальный день для интеллигентно­

го круга северной столицы русского народа, тот день

30 января 1837 года, когда <...> с одного конца города

до другого пролетела, словно на крыльях зловещего

урагана, страшная молва: «Погиб поэт!» — «Погиб наш

Пушкин, слава и гордость мыслящей России!» С недо­

умением испуга <...> оглядывались все мы тогда друг

на друга. «Пушкин пал в дуэли! Да неужели пал?

Неужели в дуэли? Как? За что? И кем убит?» И когда

мы узнали, кем и за что, когда мы проведали, что кучка

праздных, безмозглых и бессердечных фатов-тунеядцев

имела дерзость ради нахально-шутовской своей забавы

надсмехаться над семейным счастием и над честью

великого поэта и тем подготовить ужасную катастрофу

предшествовавшего дня, тогда из души каждого и вся­

кого, в чьей груди билось сердце истого, честного со­

члена великой русской семьи, единодушно вырвался

крик глубокого негодования против того круга, который

мог породить подобных уродов русской земли. И это

общее проклятие нашло полное свое выражение в вещих

устах всемилосердным, всемогущим богом нам в утеше­

ние посланного нового поэта:

А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов... и т. д.

Из почвы, орошенной дорогою кровию Пушкина,

вдруг вырос преемник могучей его лиры — Лермонтов!

* * *

Не помню я, кто именно, в один из декабрьских

понедельников 1840 года, привез <в салон В. Ф. Одоев-

234

ского> 1 известие, что «старуха Арсеньева подала на

высочайшее имя весьма трогательное прошение о поми­