М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
Шрифт:
Столыпин отвечал, что это невозможно. «Почему? —
быстро спросил Л е р м о н т о в , — там комендант старый
Ильяшенков, и являться к нему нечего, ничто нам не
мешает. Решайся, Столыпин, едем в Пятигорск».
С этими словами Лермонтов вышел из комнаты. На
дворе лил проливной дождь. Надо заметить, что Пяти
горск стоял от Георгиевского на расстоянии сорока
верст, по тогдашнему — один перегон. Из Георгиевска
мне приходилось ехать в
Столыпин сидел, задумавшись. «Ну, ч т о , — спросил
я е г о , — решаетесь, капитан?» — «Помилуйте, как нам
ехать в Пятигорск, ведь мне поручено везти его в отряд.
В о н , — говорил он, указывая на с т о л , — наша подорож
ная, а там инструкция — посмотрите». Я поглядел на
подорожную, которая лежала раскрытою, а развернуть
сложенную инструкцию посовестился и, признаться,
очень о том сожалею.
Дверь отворилась, быстро вошел Лермонтов, сел
к столу и, обратясь к Столыпину, произнес повелитель
ным тоном:
«Столыпин, едем в Пятигорск! — С этими словами
вынул он из кармана кошелек с деньгами, взял из него
монету и сказал: — Вот, послушай, бросаю полтинник,
если упадет кверху орлом — едем в отряд; если решет
кой — едем в Пятигорск. Согласен?»
Столыпин молча кивнул головой. Полтинник был
брошен, и к нашим ногам упал решеткою вверх. Лер
монтов вскочил и радостно закричал: «В Пятигорск,
в Пятигорск! позвать людей, нам уже запрягли!» Люди,
два дюжих татарина, узнав, в чем дело, упали перед
389
господами и благодарили их, выражая непритворную
радость. « В е р н о , — думал я, — нелегка пришлась бы им
жизнь в отряде».
Лошади были поданы. Я пригласил спутников в свою
коляску. Лермонтов и я сидели на задней скамье,
Столыпин на передней. Нас обдавало целым потоком
дождя. Лермонтову хотелось закурить т р у б к у , — оно
оказалось немыслимым. Дорогой и Столыпин и я мол
чали, Лермонтов говорил почти без умолку и все время
был в каком-то возбужденном состоянии. Между
прочим, он указывал нам на озеро, кругом которого он
джигитовал, а трое черкес гонялись за ним, но он
ускользнул от них на лихом своем карабахском коне.
Говорил Лермонтов и о вопросах, касавшихся
общего положения дел в России. Об одном высоко
поставленном лице я услыхал от него тогда в первый раз
в жизни моей такое жесткое мнение, что оно и теперь
еще кажется мне преувеличенным.
Промокшие до костей, приехали мы в Пятигорск
и вместе остановились на бульваре в гостинице, кото
рую содержал армянин
в мой номер явились Столыпин и Лермонтов, уже пере
одетыми, в белом как снег белье и халатах. Лермонтов
был в шелковом темно-зеленом с узорами халате,
опоясанный толстым снурком с золотыми желудями
на концах. Потирая руки от удовольствия, Лермонтов
сказал Столыпину: «Ведь и Мартышка, Мартышка
здесь. Я сказал Найтаки, чтобы послали за ним».
Именем этим Лермонтов приятельски называл
старинного своего хорошего знакомого, а потом скоро
противника, которому рок судил убить надёжу русскую
на поединке.
Я познакомился в Пятигорске со всеми людьми,
бывавшими у Лермонтова; но весть о печальной
кончине поэта нагнала меня уже вне Пятигорска.
M. X. ШУЛЬЦ
ВОСПОМИНАНИЯ О M. Ю. ЛЕРМОНТОВЕ
(В пересказе Г. К. Градовского)
— Знаете ли, как я очутился на Кавказе? — спросил
меня однажды Шульц.
— Будьте добры, расскажите.
— Был я молодым офицером, без связей, без
средств. Но тогда все дворянство служило в войске
и приобретало положение на военной службе. Служил
я в Петербурге. Военному все двери были открыты...
Познакомился я с одним семейством, где была дочь
красавица... Конечно, я влюбился, но и я ей понравился.
По тогдашнему обычаю, сделал предложение родителям
девушки и получил нос.Они нашли меня недостаточно
заслуженным и мало пригодным женихом... Тогда-то
я и поехал на Кавказ, заявив, что буду или на щите, или
под щитом. Она обещала ждать.Это обещание и горячая
к ней любовь и окрыляли меня, смягчали горечь разлуки.
На Кавказе в то время нетрудно было отличиться:
в делах и экспедициях недостатка не было. Чины
и награды достались на мою долю... В известном деле
под Ахульго 1 я получил несколько ран, но не вышел из
строя, пока одна пуля в грудь не повалила меня за
мертво... Среди убитых и раненых пролежал я весь
день... Затем меня подобрали, подлечили, послали за
границу на казенный счет для окончательной поправки.
За это дело получил я Георгиевский крест. За границей,
уже на возвратном пути в Россию, был я в Дрездене.