Мадам де Шамбле
Шрифт:
Нередко я просыпался от приглушенного стона и, приподнявшись на локте, смотрел при свете ночника на спящую Эдмею.
Казалось, та же вуаль, что временами мерещилась мне на ее лице днем, закрывает его и ночью, становясь при этом еще более густой и еще более непроницаемой. Сердце моей возлюбленной трепетало так, словно хотело вырваться наружу, и слезы катились из-под ее закрытых век. Раза два мне даже пришлось разбудить ее, чтобы она не оставалась во власти кошмара. Когда я спрашивал, что за ужасное видение вызвало у нее слезы, она отвечала,
Я перестал допытываться, почему моя возлюбленная грустит днем и что тревожит ее ночью, придя к заключению, что эти печаль и волнение связаны с ее предчувствием надвигающейся беды.
Тогда же я решил, что, как только Эдмею снова будет мучить ночной кошмар, я попробую перевести ее, спящую естественным сном, в состояние магнетического сна, чтобы задать ей несколько вопросов.
Случай не заставил себя долго ждать. В ночь с 12 на 13 октября меня разбудили громкие рыдания Эдмеи. Сначала я подумал, что моя любимая проснулась, но вскоре убедился, что она плачет во сне.
Я взял ее за руки и установил с ней магнетическую связь.
Едва лишь ее руки коснулись моих, как она вздрогнула.
Испугавшись, что она сейчас проснется, я мысленно приказал ей спать, и ее глаза остались закрытыми.
Вскоре стало ясно, что Эдмея погрузилась в магнетический сон: ее волнение прошло, лицо вновь стало безмятежным, и слезы перестали катиться по щекам.
— Ты спишь, дитя мое? — спросил я.
— Да, — ответила она тихо и спокойно, как обычно. Однако теперь я почувствовал нервное возбуждение, и по моему телу пробежала дрожь.
— Что с тобой? — спросила Эдмея. — Почему ты усыпил меня, хотя я не просила об этом?
— Я хочу точно знать, что за опасность тебе грозит и чем вызваны твои грусть и страх.
Она попыталась выдернуть свои руки, но я удержал их силой.
— О Боже, Боже! — вскричала она, корчась, как античная пифия.
— Ну, что такое? — тихо, но твердо спросил я. — Неужели эта тайна столь ужасна, что Господь отказывается раскрыть ее тебе, а может, ты сама предпочитаешь о ней не говорить?
— Да, это ужасно, ужасно! — пробормотала Эдмея. Затем, сделав над собой усилие, она воскликнула:
— Разбуди меня, Макс, разбуди! Разве я не поклялась хранить тебе верность до фоба?
— Что ты хочешь этим сказать? Неужели твоя жизнь в опасности?
— Макс, по-моему, мы искушаем судьбу.
— Если мы прогневим Бога, Эдмея, я возьму вину на
себя, — ответил я, — но мне надо выяснить, чего ты боишься. Говори же, я так хочу!
— О! Ты знаешь, что, проснувшись, я все забуду. Не повторяй мне того, что я сейчас скажу. Если даже нам осталось провести вместе лишь несколько дней, давай, по крайней мере, будем счастливы все это время.
— Что ты говоришь, Эдмея? — вскричал я, весь дрожа. — О каких нескольких днях идет речь?
— Подожди! Дай мне сосчитать… Она задумалась, а затем сказала:
— Я дошла до седьмого ноября, а дальше ничего не видно.
— Как! Ничего не видно?
— Нет.
— Почему?
— Слишком
— Но ведь ты видишь в темноте?
— Да, если это обычная темнота, а не мрак смерти. Эдмея зарыдала, а я закричал: ;
— Смерть! Мрак смерти! В чем дело? Ну же, говори! Я так хочу, — прибавил я с отчаянием.
— Ты этого хочешь?
— Да, говори!
Мои волосы встали дыбом, и холодный пот струился по лбу, но я решил идти до конца.
— Прикажи мне видеть, — промолвила Эдмея, — и, возможно, мне удастся что-либо разглядеть в этом мраке, каким бы непроницаемым он ни был.
— Ради всего святого, — взмолился я, — смотри и постарайся увидеть.
— О! — воскликнула Эдмея. — Я вижу женщину, лежащую на кровати в моей комнате. Она не спит… она мертва! Ее собираются хоронить, кладут в гроб и опускают в склеп, в мой склеп… Бедный Макс! Бедный Макс! Как же ты должен страдать!
— Не суть важно, не суть важно. Когда это случится? Я хочу знать день и час.
— Утром восьмого ноября, между семью и восемью часами, мой последний вздох, мое последнее прости будут обращены к тебе, мой любимый.
Затем, издав горестный стон, Эдмея приподнялась и произнесла с таким трудом, словно ее смертный час уже настал:
— Макс, не забудь про волосы.
И она рухнула на постель безмолвная и неподвижная. Она была без чувств.
Я вскочил с кровати. Увидев в зеркале свое мертвенно-бледное отражение, я отшатнулся в испуге, бросился к окну, открыл его и, взяв Эдмею на руки, перенес ее в кресло поближе к свежему ночному воздуху.
Она была бледнее полотна и лежала в своем длинном пеньюаре неподвижно, как покойница; ее руки безвольно свешивались по обеим сторонам кресла.
Смочив пальцы в воде, я побрызгал в лицо Эдмеи. Она не подавала признаков жизни, и я чуть не сошел с ума от ужаса. Наконец, она вздохнула, открыла глаза и, узнав меня, улыбнулась.
— О, Эдмея, Эдмея! — вскричал я, падая перед любимой на колени.
— Что случилось? — спросила она слабым голосом.
— Ничего, — ответил я, — просто тебе, точнее, мне приснился страшный сон, но, к счастью, это всего лишь сон!
Не в силах совладать с собой после пережитого потрясения, я бросился на кровать и, кусая подушку, расплакался как ребенок.
XLI
Вы понимаете, друг мой, во что превратилась с тех пор моя жизнь: я был вынужден улыбаться, старался казаться спокойным и счастливым, но призрак смерти все время стоял у меня перед глазами.
Порой я доходил до исступления. Мне хотелось заключить Эдмею в объятия и увезти ее из Франции, подальше от всех, в какую-нибудь глушь. Я полагал, что опасность подстерегает ее лишь в родном краю, ведь она видела себя лежащей на смертном одре в собственном доме, а затем покоящейся в своем склепе. Стало быть, рассуждал я, угрозу можно предотвратить, если удалить Эдмею от этого дома, увезти ее за пределы досягаемости этого склепа.