Мадемуазель Шанель
Шрифт:
— Убирайся! — заорала я во все горло.
Она пулей выскочила из комнаты, но убираться и не подумала. Подослала ко мне Лифаря, который приехал, как и планировал, и застал меня в горе.
— Коко… — сказал он, бесстрашно подходя ко мне, хотя в красивых чертах его угадывалась тревога. — Так нельзя, Коко. Ведь Мися хочет помочь тебе. Она переживает за тебя, совсем потеряла голову. Прошу тебя, позволь нам сделать для тебя хоть что-нибудь… Мы должны помогать друг другу.
— Мне уже никто не сможет помочь, — прошептала я.
Глядя на него, я вдруг живо вспомнила, как отчаянно он страдал в тот день, когда умер Дягилев. Прижала пальцы к губам и зарыдала, ноги мои подкосились, и
— Никто ничего не может сделать, — слышала я свой задыхающийся голос, словно со стороны. — Никто. Он ушел от меня, оставил меня одну. Ну почему они всегда уходят? Почему? Почему никто не остается со мной?
Он прижал меня к своей широкой, теплой груди. Больше я никого не видела и не слышала.
— Надо послать за доктором, — прошептал он. — У нее истерика. Ей надо дать что-нибудь успокоительное…
Иголка вошла мне в руку. Лекарство проникло в вену, застывшая кровь разогрелась, побежала быстрее. Врач, приехавший из Канн, тот самый, что осматривал тело Ириба, улыбнулся:
— Ну вот и все. Теперь вы уснете. Нельзя принимать это так близко к сердцу, мадемуазель. Можно серьезно заболеть. Ваши друзья очень за вас беспокоятся. Теперь вам надо отдохнуть. А завтра вам уже будет лучше.
Страшная боль отступала. Уходила куда-то в туманную даль и исчезала.
Я вздохнула, медленно погружаясь в забвение.
Больше мне сейчас ничего не было нужно.
6
Я так и не поправилась. Я знала, что никогда теперь не поправлюсь, время не то. Каждая утрата, каждая смерть, каждый уход, каждое предательство с самого моего детства — все это всплыло на поверхность, освободилось от покровов лжи и вымыслов. Превратилось в открытую рану. Она зияла у меня в сердце, которое постепенно затвердевало как камень.
Вернувшись в Париж осенью, я ощущала себя уже совсем другим человеком. Заранее продиктовала по телефону своим premi`eres названия моделей, которые должны войти в последнюю коллекцию, совершенно уже не заботясь, потрясут они публику или нет. Впрочем, получилось как всегда: несчастья давали мне новый творческий заряд, и вечерние платья без рукава из небесно-голубого ламе стали сенсацией. Сотрудники сразу заметили во мне перемену. Они всячески демонстрировали чуткость и уважение, были предупредительны — это бросалось в глаза. Но я была уже совсем не та: после гибели Боя я долго ходила потерянная, окутанная густым облаком сигаретного дыма. Теперь жестокости мира я противопоставила собственную жестокость, бессердечие стало моим щитом, я беспощадно отбрасывала все, что не служило моей цели, моему делу, только оно должно было выжить во что бы то ни стало.
Бог оставил меня, Он или другое безжалостное божество, что правит нашими судьбами.
Только я одна себя никогда не оставлю.
Тем временем, на радость жадной до сенсаций прессе, разгоралась моя битва со Скьяпарелли. Те последние перед катастрофой годы быстро проносились мимо, не представляя миру моды ничего, кроме эскапистского возвращения к человеческим слабостям и причудам: удлиненные юбки, вечерние наряды, украшенные бисером и перьями. Вечера и ночи манили вечеринками с морем шампанского под китайскими фонариками, с качающимися полами, под которыми прячутся крохотные пружинки, чтобы веселее было танцевать. Я атаковала Скьяпарелли всем имеющимся в моем арсенале оружием. Она стала еще более экстравагантной и поверхностной в своих идеях: черные перчатки с ногтями из красного атласа, синие легинсы под просвечивающими платьями с оборками. Всему этому я противопоставила
На ежегодном роскошном маскараде, устроенном графом де Громоном, Скьяпарелли явилась в сари из набивной ткани с рыбами и в высоком, а-ля маркиза де Помпадур, парике, увешанном побрякушками в форме каких-то земноводных тварей. Я еще ни разу не видела ее так близко и сразу отметила длинное лицо и воловьи глаза. Под ручку с ней стоял не кто-нибудь, а сам Сальвадор Дали, усатый испанский художник, а рядом его русская жена Гала; она хмурила брови и бросала по сторонам недобрые взгляды.
Я с головы до ног была одета в белый шелк. Загорелая во время отдыха на Ривьере. Волосы мягкими волнами обрамляли лицо, на шее, как всегда, нитка жемчуга. Я подошла к ним, чтобы познакомиться. Скьяпа, как звали ее друзья, казалось, была озадачена. Дали пробормотал: «Какая честь, у меня нет слов». Да и бог с ним, я улыбалась только Скьяпе.
— Давайте докажем всем, что нам ни к чему ссориться на людях? — предложила я и пригласила ее на танец.
Как и всякая эксгибиционистка, она была рада-радешенька. Балы, которые давали Громоны, славились либеральностью, мужчины приходили в нарядах Марии-Антуанетты, а женщины выряжались Гитлером, даже усики такие же наклеивали. Скьяпа с восторгом приняла мой вызов, и я повела ее в танце по заполненному народом танцполу, подвигаясь все ближе к горевшим по углам восковым свечкам. Ее застывшая улыбка была обращена не ко мне, а к толпе, загипнотизированной нашим танцем.
И пламя свечи лизнуло край ее сари. Я ахнула и отпрыгнула в сторону. Взволнованные гости окружили Скьяпарелли толпой и принялись поливать содовой, пока ее наряд не промок насквозь, превратившись в тряпку. По щекам Скьяпарелли растекалась черная тушь, а сама она только злобно сверкала на меня взглядом сквозь отклеившиеся искусственные ресницы.
— Теперь вы навсегда запомните, — проговорила я тихо, так чтобы слышала только она, — что и малым можно достигнуть многого.
И тут раздался громкий смех, похожий на хриплое карканье вороны, и все повернули голову. За одним из столиков, вцепившись в край своего стула, сидел и оглушительно гоготал Сальвадор Дали.
Наши взгляды встретились, и я ему подмигнула.
Весной 1936 года на выборах во Франции победила левая коалиция, Народный фронт. Новый премьер, лидер социалистической партии, был евреем, и все газеты сразу завопили: «Франция под пятой евреев!»
После смерти Ириба я совсем перестала интересоваться политикой. Слышала, как и многие, и читала в газетах (как немногие) о том, что Гитлер мертвой хваткой вцепился в Германию, подмял ее под себя, о его речах, в которых он обличал марксизм и страшную еврейскую чуму, обрушившуюся на Европу, но внимания на это почти не обращала.