Мадонна миндаля
Шрифт:
Нонна, наверное, так и продолжала бы жить до своего смертного часа, окаменев от горя, утратив способность чувствовать, но милостивый Господь подарил ей Амарию. Она нашла ее у того самого источника, к которому Амария ходила нынче утром, нашла, точно Моисея среди камышей. [6] Туда и раньше частенько подкидывали младенцев, а теперь стали еще чаще — уж больно много осиротевших девушек попадало в беду из-за солдат-дезертиров. В тот раз Нонна пошла к этим источникам за водой, потому что городские колодцы были отравлены трупным ядом. Наклонившись над озерцом, она вдруг услышала какой-то сдавленный писк и, раздвинув жесткую траву, увидела голенького новорожденного ребенка с крошечным сморщенным личиком, еще покрытого слизью и кровью, беспомощно сучившего ножками и ручками и моргавшего глазенками на непривычно ярком свету. Нонна поскорей завернула младенца во что попало и поспешила домой, не зная даже, мальчик это или девочка. Ей было необходимо хоть чем-то занять себя, необходимо было хоть за что-то уцепиться, чтобы вновь обрести способность чувствовать, ведь, утратив сына, она утратила и смысл жизни. Однако она равнодушно слушала, как ребенок плачет всю ночь, измученный потницей, как он орет весь день, требуя материнскую грудь, как громко возмущается, когда его слишком туго пеленают. Нонна оставалась молчаливой и бесчувственной до того самого дня, когда девочка
6
Моисей ( досл.:«спасенный из воды») — вождь и законодатель еврейского народа, пророк и первый священный бытописатель. Чтобы спасти сына от фараона, приказавшего уничтожить всех младенцев мужского пола, мать Моисея вынесла его на берег Нила, положила в корзину из тростника и пустила по волнам. Плач ребенка услышала дочь фараона и, сжалившись над ним, взяла к себе в дом.
Итак, Нонна спасла крошечную Амарию, но и Амария спасла Нонну. Сердце ее было так полно горечью и тоской по любимому сыну, что, наверное, разорвалось бы, не обрети она родную душу, на которую смогла наконец излить всю свою неизрасходованную любовь. Она назвала девочку Амарией Сант-Амброджо — в честь любви, amore, и местного миланского святого Амвросия. В здешних местах сиротам часто давали имя в честь того или иного святого, надеясь завоевать его благословение и помочь несчастным малышам, жизнь которых оказалась исковерканной с самого рождения. Подрастающей девочке она велела звать ее просто Нонна, то есть бабушка. Она считала, что в сорок лет уже слишком стара, чтобы ее могли считать матерью Амарии. Прошло несколько лет, и девочка превратилась в красивую девушку, очень живую и настоящую болтушку, которая готова была говорить не умолкая о чем угодно, одновременно и о самых глупых, и о весьма разумных вещах. Красота и добрый нрав Амарии привлекали к ней множество поклонников, однако вскоре все они прекращали ухаживания: Амария была сирота, да еще и без гроша за душой. И девушка не уставала благодарить Господа за то, что у нее есть Нонна, которая очень ее любит. А Нонна неустанно благодарила Бога за то, что обрела внучку, которую сумела полюбить всем сердцем. Помогая жить Амарии, она и сама ожила. И теперь, двадцать лет спустя, оказалось, что ее помощь нужна кому-то еще, пусть даже это и испанец. Господь отнял у нее Филиппо, но взамен послал ей Амарию, будто благословив ее. Так, может, теперь и Ему нужно дать что-то взамен? Нонна посмотрела на любимую внучку и снова перевела взгляд на кинжал, висевший на стене. Затем сняла его и пристроила под рейтузами над правой щиколоткой — именно так всегда носил этот кинжал ее покойный сын. Амария даже вздрогнула и изумленно вскинула на бабушку глаза, когда та вдруг решительно заявила:
— Покажи мне, где это.
Они шли довольно долго. Церковные колокола успели пробить и Вечерню, и Повечерие, словно отмечая пройденный ими путь. Амария, как всегда, ни на минуту не закрывала рта, но даже это не могло отвлечь Нонну от тяжких воспоминаний, когда они проходили мимо церкви и просторной площади перед нею. Она видеть не могла эту площадь: ей сразу представлялся огромный погребальный костер и жуткий запах горящей человеческой плоти, исходивший от тела ее мертвого сына и множества других мертвых, чьих-то сыновей, мужей, братьев. Занятая своими мыслями, Нонна не заметила того, что, разумеется, заметила Амария, — множества шелестевших на ветру клочков бумаги с просьбами, обращенными к Богу и различным святым, вернуть тех, кто пропал без вести, тех, кого с ужасом в сердце уже считали мертвыми.
За городом дорога пошла в гору, и Амария подала бабушке руку, чтобы той было легче идти. На подъеме Нонна так сильно запыхалась, что ей даже пришлось выплюнуть табак и немного постоять, глядя с холма вниз на Павию, которую недаром называли городом ста башен. Павия считалась вторым по величине городом в Ломбардии после Милана, находившегося не так уж далеко отсюда, на севере. Бабушка и внучка присели на жесткую кустистую траву, обняли друг друга за плечи и немного передохнули, глядя, как черные грачи взлетают и кружат над полем, над высокими скалами, вздымающимися прямо в кроваво-красное закатное небо. На горизонте явственно виднелось багровое плечо собора Дуомо, а красно-коричневые домики внизу словно присели, сгрудившись в тесной низине, ведущей к реке, возле которой, где-то близ людных причалов, свернулся калачиком и их собственный скромный домик. Понте Коперто, знаменитый крытый мост, казался отсюда узловатой красной змеей, развесившей свои кольца над рекой. Воды Тицино поблескивали, точно лезвие клинка. А на том, южном, берегу реки раскинулся просторный луг, где совсем недавно полегли тысячи людей. Тихое и опустевшее, сейчас, в вечерних сумерках, поле это было окутано мрачной печалью. Мародеры давно унесли оттуда все оружие, а останки погибших почти дочиста склевали птицы. Солнце склонялось все ниже к горизонту, и кирпичные стены домов и башен в его прощальных лучах так и сияли красным, словно впитали в себя из этой многострадальной земли пролитую здесь кровь, как впитывают земную влагу цветы.
Понимая, что скоро стемнеет, Нонна попросила Амарию помочь ей встать, и они снова двинулись к черневшему невдалеке лесу. Вскоре они добрались и до нужного места, однако в спускающихся сумерках увидели лишь темно-синюю гладь озера и его пустынные берега. Дикаря там явно не было. В зарослях хрустнула веточка, и Нонна тут же выхватила свой нож. Тяготы войны заставили ее здорово поумнеть и никуда не ходить без оружия. А на этих холмах она бывала часто: ставила здесь ловушки для кроликов, которые составляли весьма существенную часть их пропитания. Оказалось, что ее старые уши и лучше слышат, и лучше понимают значение разных лесных звуков, так что она повела Амарию сквозь густой подлесок прямиком к пещере, черный зев которой порос мхом.
Там они, разумеется, его и нашли. Едва обе женщины, старая и молодая, вступили в темное пространство пещеры, как Амария, не сдержавшись, выкрикнула: «Сельваджо!» Она слышала, что именно так люди называют этого человека, более похожего на жуткую тень, едва переставляющую ноги.
— Дурочка! — прошипела Нонна. — Как он может откликнуться на подобное имя? Да он и не знает, что его так прозвали. — И она обратилась к незнакомцу на миланском диалекте: — Эй, ты нас не бойся! Мы пришли, чтобы тебе помочь, клянусь святым Амвросием.
Ответом им было страшное затаенное молчание. Обе женщины тщетно пытались сообразить, что же еще сказать этому несчастному, но тут Нонна, снова вспомнив Филиппо, пояснила:
— Мы не испанцы и не французы. Мы просто твои друзья.
Сперва они разглядели во мраке лишь блестящие глаза, но потом он, шаркая ногами, потихоньку приблизился к ним, и Амария испуганно охнула. Незнакомец был
— Идем, идем домой, — шептала она ему.
ГЛАВА 4
ХУДОЖНИКИ И АНГЕЛЫ
В тот миг, когда смерть настигла беднягу Филиппо на поле боя близ Гарильяно, один великий художник как раз приступал к работе над величайшим из своих творений. Когда с губ Филиппо слетал последний вздох, кисть мастера впервые коснулась холста. Однако интересует нас не столько сам живописец, сколько один из его учеников. Этот молодой человек, примерно ровесник несчастного Филиппо, со временем тоже станет знаменитым художником, но пока ему еще далеко до этого, пока он слишком ленив и беспутен, а также питает излишнюю склонность к удовольствиям, легким и доступным. Человек он, безусловно, талантливый, но, можно сказать, не признающий никаких моральных устоев. Он никогда и никого еще по-настоящему не любил, а если и любил, то не настолько, чтобы пожертвовать ради этого собственной жизнью, как тот же Филиппо. Итак, в упомянутый выше судьбоносный день, когда Господу было угодно отнять у матери ее сына-солдата, а великому художнику подарить чудесное вдохновение и возможность приступить к работе над своей знаменитейшей картиной, упомянутый нами искатель наслаждений остался Им не замеченным. А звали этого человека…
— Бернардино Луини! [7]
Этот крик, а точнее рев, эхом разнесся по всей студии. Разумеется, Бернардино сразу понял, чей это голос. Именно его так боялись услышать прошлой ночью Бернардино со своей новой возлюбленной, когда предавались любовным утехам в ее спальне вплоть до того утреннего часа, когда первые лучи солнца согрели наконец озябшие крыши Флоренции. Будь Бернардино честен перед самим собой, он бы, пожалуй, признался, что страх перед возможным появлением мужа-рогоносца добавил бы их страстным объятиям изрядную толику остроты — ведь сама дама его сердца красотой отнюдь не блистала, да и познакомился он с нею без особых приключений: просто увидел, как она позирует его учителю Леонардо. Впрочем, Бернардино было не привыкать к гневу обманутых мужей. С ним довольно часто случалось то, что его друзья со смехом называли mariti arrabbiati, [8] когда он в очередной раз попадался им с подбитым глазом или рассеченной губой, что, надо сказать, несколько портило его поразительной красоты внешность. Но сейчас в голосе очередного оскорбленного рогоносца было столько яда и ярости, что Бернардино мгновенно бросил кисти и оглядел студию в поисках убежища.
7
Бернардино Луини (1480/85-1532) — итальянский художник, был учеником Леонардо да Винчи. (Прим. ред.)
8
Взбешенный муж (ит.).
Повсюду, естественно, висели промасленные или натянутые на раму холсты, стояли готовые или незаконченные работы учеников, а также всегда было полно тех, кому поручили закончить работу учителя. Но, увы, спрятаться было негде. Во всяком случае, ни одной мысли на этот счет Бернардино в голову не приходило, пока на глаза ему не попалось возвышение в дальнем конце продолговатой студии. На возвышении восседала его нынешняя «любовь», с самым благочестивым видом сложив на груди руки, хотя тени у нее под глазами явственно свидетельствовали о бессонной ночи, проведенной в любовных утехах. Волосы этой синьоры, темными кольцами свисавшие вдоль щек, выглядели довольно уныло, а зеленое платье и вовсе не шло к болезненному, желтоватому цвету ее лица. Если бы у Бернардино было побольше времени, он бы наверняка снова задал себе вопрос: почему его учитель да Винчи с таким упорством рисует именно эту женщину? Она ведь не только не хороша собой, но даже и цветение юности ей не свойственно, ибо она уже успела родить двоих сыновей. Вот когда ему разрешат наконец писать женскую фигуру в полный рост, думал Бернардино, уж он-то непременно выберет себе модель поразительной красоты — настоящего ангела! — и уж так ее нарисует… Впрочем, сейчас времени на подобные размышления у него не было, зато он нашел место, где можно спрятаться. За спиной у сидевшей на возвышении матроны стояло нечто вроде округлого экрана или, точнее, трехстворчатой ширмы, которую сам же Бернардино и придумал, а потом и сделал, натянув на деревянную раму ткань и по совету учителя изобразив на ней этакий триптих: пасторальные тосканские пейзажи с деревьями, холмами и ручьями. Бернардино еще артачился, не желая рисовать подобные «картинки». Он считал себя вполне готовым изобразить человеческое тело, но Леонардо по какой-то причине давал ученику только такие примитивные задания. Ему и кисть-то еще, можно сказать, ни разу не доверили, позволяя лишь дорисовывать руки. Руки, руки, руки… У Бернардино, кстати, в этом отношении обнаружился врожденный талант, а надо сказать, что руки — это один из самых сложных элементов портрета, и старшие ученики Леонардо то и дело просили его нарисовать именно эту деталь. А вот более интересных возможностей ему еще не перепадало, если не считать крупных набросков углем на картоне — этюдов для будущих фресок, которые впоследствии писал его гениальный учитель. Впрочем, Бернардино не уставал надеяться: когда-нибудь Леонардо все же признает, что он вполне способный рисовальщик, и вознаградит его каким-нибудь более сложным заданием. Но теперь он был даже рад, что таланты его пока получили столь малое признание, ибо эта ширма ему очень даже пригодилась. Когда Бернардино бросился к возвышению, дама, сидевшая там, испуганно округлила глаза: она, разумеется, тоже узнала тот грозный голос и боялась, что кара неизбежна. Вот только бояться ей не стоило, ибо наш Бернардино храбростью не отличался. Он быстро поднес палец к губам, призывая ее молчать, и скользнул за ширму буквально за пару секунд до того, как двойные створки двери с треском распахнулись и в студию ввалился Франческо ди Бартоломео ди Заноби дель Джокондо.