Мадонна миндаля

Фьорато Марина

Они засыпали могилу землей, и черный холмик над нею мгновенно побелел, поскольку снег все продолжал сыпаться с небес. Вероника взяла Симонетту за руку, желая увести ее в дом и показывая жестами, что теперь они должны оставить Исаака одного. Тот лишь коротко кивнул, подтверждая это, и ласково коснулся дрожащего плеча Симонетты.

— Уходи в дом, дорогая синьора, — сказал он. — Поскольку никого из его родных здесь нет, придется мне стать для него шомрим, хранителем мертвых. Я побуду здесь еще некоторое время, посторожу его могилу и помолюсь.

Симонетта кивнула. Она вдруг почувствовала себя смертельно усталой. Впрочем, она вовсе не была уверена, что после пережитого сегодня ей удастся спокойно уснуть. Рука об руку со служанкой — нет, с подругой, — она двинулась к дому, поднялась наверх и, как всегда, осталась ночевать в комнате мальчиков, чтобы быть рядом, если они вдруг ночью проснутся и она им понадобится.

Симонетта была физически и душевно сломлена собственным поступком. Ее по-прежнему

бил такой озноб, что дрожали руки и стучали зубы, хотя в комнате было очень тепло. Ватные ноги прямо-таки подгибались при каждом шаге, в желудке жгло, как огнем, к горлу то и дело подступала тошнота. Симонетта вдруг подумала, что если бы сейчас ей пришлось вложить в лук стрелу и выстрелить, то она вряд ли сумела бы сделать это. Однако всего лишь какой-то час назад, когда ей пришлось действовать быстро и хладнокровно, она совершила этот выстрел и убила человека. Насквозь прострелила его пылающее сердце тяжелой стрелой, и то, что это было сердце умирающего в мучениях человека, ничуть не умаляло ее вины. Неужели именно этим занимался ее Лоренцо? Неужели он делал это ежедневно, уехав от нее в очередной долгий военный поход? Она отняла жизнь, но сделала это из милосердия, а ведь Лоренцо отнимал человеческие жизни всего лишь во имя славы и победы, во имя политического выигрыша — все это представлялось ей куда менее вескими причинами, чем та, по которой совершила убийство она. И Симонетта, сама себе удивляясь, вдруг рухнула на колени, стиснула дрожащие руки и принялась истово молиться. Вот уже несколько месяцев, как она сторонилась Бога, но сегодня, после страшных, чудовищных событий этой ночи, она от всей души восхищалась стойкостью веры Исаака, веры совершенно ей чуждой. Симонетта не молилась Богу с тех пор, как исчез Бернардино, но понимала: ей не нужно просить у Него прощения за то, что она отняла чужую жизнь, ибо она это сделала ради спасения человека от невыносимых страданий, ради спасения от смерти детей этого человека. А потому она не стала просить Господа о прощении и о спасении души ее дорогого друга. Все это могло подождать. Симонетта вдруг поняла, за что ей надо благодарить Его: за чудо, за тот странный обильный снегопад, насквозь промочивший хворост в костре, на котором должны были сгореть дети Манодораты. И она вспомнила Священное Писание, и святую Люсию, и то, как Люсия была спасена от смерти в огне, ибо и в ее костре намокший хворост не пожелал загораться. Вспомнила она и святую Аполлонию, которая сама взошла на костер, как это сделал и ее друг Манодората, первым принявший на себя пламя костра и тем спасший собственных сыновей. Жития этих святых вдруг снова с ясностью припомнились Симонетте, словно все это время ждали где-то рядом — но за пределами памяти, — чтобы она с радостью вновь приняла их и ввела в свой дом, как старинного друга, которого некогда, давным-давно, сочли пропавшим во время трудного путешествия. Выглянув в окно, Симонетта увидела в небесах луну и звезды и, молитвенно сложив руки, обратилась к этим святым женщинам, ныне жившим в раю — одна без глаз, а другая без зубов.

— Благодарю вас, — промолвила Симонетта, обращаясь к обеим.

ГЛАВА 35

ГРАФИНЯ ДИ ШАЛЛАНТ

Бернардино постепенно приспособился к ритму канонических часов. Сперва Утреня, затем Лауды, Первый час, Третий час, Обедня, Девятый час, Вечерня, Повечерие. Они звучали точно шаги, точно ровная поступь одного-единственного звука — Утреня, Лауды, часы: Первый, Третий, Шестой, Девятый — под конец дня переходящего в двойной перезвон Вечерни и Повечерия. Спеши догнать солнце в час заката, спеши наполниться святой верой в Господа нашего, пока длится ночь, пока восход не возвестил начало нового дня. Но ни спешки, ни суеты, ни особой срочности в монастыре никогда не чувствовалось. Бернардино вычислял время, потраченное на каждую фреску, по количеству молитв, спетых святыми сестрами. Он привык к царившему в монастыре покою, к задумчивым монахиням, прогуливающимся с четками в саду, или выпалывающим сорняки в огороде, или вслух читающим Священное Писание. В этом мире не существовало грубых слов или неуклюжих чувств. Здесь никогда ничего не произносили громче, чем слова молитвы. Здесь стояла тишина, нарушаемая лишь шелестом длинных одежд по плитам пола, здесь ничто не оскорбляло слух, и Бернардино с наслаждением внимал простым каденциям молитвенных песнопений. Ну а общение с сестрой Бьянкой и вовсе было бальзамом на его душевные раны. Дружба с аббатисой казалась ему естественным и благословенным продолжением дружбы с ее братом Ансельмо, появившимся на свет вследствие незаконной связи ее высокорожденного отца. И Бернардино часто улыбался про себя, думая о том, до чего эти две ветви одной семьи похожи одна на другую, как много общего сестра и брат, законная дочь и незаконный сын, унаследовали от своего отца.

Теперь Бернардино с нетерпением ждал начала каждого дня и возможности вновь заняться украшательством этого скромного тихого мирка, и с каждым новым днем атмосфера религиозности, окружавшая художника со всех сторон,

все сильнее проникала в его душу, насквозь пропитывая все его существо. С тех пор как той ночью с уст Бернардино внезапно сорвалась горячая молитва, он стал — сначала весьма осторожно — беседовать с Богом, но старался делать это, когда рядом не было Бьянки. В общем, в тот день, когда Бернардино, поискав глазами свою новую подругу, собрался приступить к изображению святой Катерины, душа его была полна мира и покоя, а потому он весьма удивился, увидев, что аббатиса нервно меряет шагами боковой неф и явно чем-то взволнована. Это казалось столь необычным, что скорлупа того яйца спокойствия, в которое Бернардино был заключен все последнее время, мгновенно раскололась и он опять оказался в прежнем мире — мире насилия, страстей и смерти.

— В чем дело? — встревоженно спросил Бернардино.

— Мне нужна твоя помощь. Пойдешь со мной? — Голос аббатисы звучал требовательно, настойчиво, художник и не подозревал, что она способна так вести себя.

— Но в чем все-таки дело?

— У нас очень мало времени, — быстро сказала Бьянка. — Некогда объяснять. Одному моему другу грозит смертельная опасность. Кстати, очень хорошо, что ты носишь одежду наших братьев во Христе. В облачении монаха ты будешь незаметен в толпе.

— В какой толпе? — Бернардино уже не раз благодарил за это свою монашескую рясу, хотя за последние месяцы нечасто бывал в городе, да и походы эти были связаны либо с необходимостью встретиться с синьором Бентивольо, либо с тем, что ему нужно было подкупить еще красок. Художник прекрасно понимал, что люди кардинала все еще могут его искать, и, словно отвечая его мыслям, аббатиса сказала:

— Я знаю, ты рискуешь жизнью, покидая эти стены. Я бы никогда не стала просто так просить тебя о подобном одолжении. Скажи, ты пойдешь со мной или нет?

Бернардино думал всего лишь мгновение. Ему, безусловно, было свойственно не только врожденное мужество, но и чрезвычайная любознательность, и, конечно, он сразу захотел узнать, что же все-таки там, в городе, случилось.

— Конечно пойду!

Ничего более не объясняя, сестра Бьянка повела его за собой, и они через гербарий и внешние ворота старой башни римского цирка вышли прямо на Корсо Маджента, которая оказалась настолько запружена народом, что просто пройти было невозможно. Тысячи людей роились вокруг них и возбужденно гудели, точно огромный рой пчел. Бернардино невольно с сожалением оглянулся на фронтон монастыря, украшенный каменным орнаментом и резными мраморными карнизами, — так порой ребенок оглядывается с тоской на родной дом, когда уходит, едва волоча ноги, в ненавистную школу. Бернардино вдруг охватили какие-то странные, тревожные предчувствия, и он особенно остро почувствовал собственную уязвимость, оказавшись за пределами ставшего ему родным монастыря, будто за пределами рая. Солнце, выглянувшее из-под нависшего над ним неприятного серо-желтого облака, светило как-то тускло и было похоже на оранжевый ромб приближающейся к земле кометы, которая предвещает мор или войну. Бернардино надвинул пониже капюшон, стараясь не смотреть на лица окружавших его людей, эти лица казались ему особенно безобразными и злобными после спокойных и благочестивых ликов монахинь.

— Что здесь происходит? — потянув аббатису за рукав, спросил он. — Отчего такая суета? Куда это все так спешат? И куда направляемся мы?

— Они спешат посмотреть на казнь. Идем скорее, мы можем опоздать.

— Тогда расскажи мне хотя бы на ходу. Кого на этот раз наши власти собираются отправить на тот свет? — спросил Бернардино и тут же прикусил язык: Бьянка явно была чем-то очень расстроена, и его легкомысленный тон оказался совершенно не к месту.

— Графиню ди Шаллант, мою близкую подругу, друга нашей семьи, — ответила она.

— Но раз так, твой отец, наверное, мог вмешаться?

— Наверное, мог, но теперь уже слишком поздно. Ее смерти требует весь народ.

— Народ? Но почему?

— Народ возмущен поведением этой женщины, все считают ее распутницей и великой грешницей. А на самом деле грех ее заключается лишь в том, что она любила не одного-единственного мужчину. И даже не двух. А если честно, то гораздо больше.

В душе Бернардино точно прозвучал похоронный звон: вот оно, дурное предчувствие! Вот оно, доказательство того, как сурово люди готовы осудить женщину, осмелившуюся свободно любить! Его собственный соперник в борьбе за сердце Симонетты был мертв, однако и призрака покойного Лоренцо жителям Саронно оказалось вполне достаточно, чтобы не только навсегда разлучить два любящих сердца, но и подвергнуть Симонетту позору и осмеянию. Вот и здесь, в Милане, страстная натура неизвестной ему знатной дамы привела ее к гибели.

— Но как же с ней такое могло случиться? Почему дело дошло до публичной казни?

Пока они пробирались по запруженным народом улицам, точно осенние листья ветром, влекомые толпой, стремившейся к площади перед собором Дуомо, Бьянка понемногу распутала перед Бернардино эту печальную историю.

— Графиня ди Шаллант была единственной дочерью богатого ростовщика, жившего в Казаль Монферрато. Мать ее была гречанкой, и девушка выросла такой красавицей, что, несмотря на свое низкое происхождение, на шестнадцатом году жизни стала женой благородного Эрмеса Висконти.