Мадонна в меховом манто
Шрифт:
– А у меня свое мнение.
Мария долго молчала, глядя в одну точку.
– Я хочу совсем другой любви, - заговорила наконец она.
– Любовь не подвластна логике и в сущности своей необъяснима. Любить и симпатизировать - вещи совершенно разные. Любить - значит хотеть всем сердцем, всем телом. Любовь для меня прежде всего желание. Всепобеждающее желание.
Тут я перебил ее, как бы уличая в заведомом заблуждении:
– То, о чем вы говорите, живет лишь одно мгновение. Скопившаяся в нас симпатия, сильное увлечение, интерес в какой-то миг концентрируются, сливаются в один поток. Так, проходя сквозь увеличительное
На этом и закончился наш спор, но мы возвращались к нему снова и снова. Я чувствовал, что в моих словах и в ее мыслях есть немало уязвимых мест. Как далеко ни простиралась бы наша откровенность, несомненно, что нами все-же управляли тайные, трудновыразимые мысли и желания. Наши точки зрения часто совпадали, но всегда оставались и расхождения, а если один из нас легко уступал другому, то только ради важной цели. Мы не боялись изливать самые сокровенные свои чувства и мысли и спорили достаточно смело; и все-таки было нечто такое, о чем предпочитали не говорить, и внутреннее чутье подсказывало мне, что это-то и есть самое важное.
За всю свою жизнь я не встречал человека более близкого, чем Мария, и стремился удержать ее любой ценой. Самым заветным моим желанием было, чтобы она принадлежала мне вся без остатка, душой и телом. Но, боясь вообще ее потерять, я не сознавался в этом желании даже самому себе. Мне страшно было одним неосторожным движением спугнуть красивую птицу, лишив себя радости хотя бы любоваться ею.
В то же время я смутно сознавал, что моя нерешительность и робость могут нанести мне большой вред. В человеческих отношениях не должно быть застоя. Стояние на месте равносильно движению назад. Минуты, которые не приносят сближения, отдаляют. Сознание всего этого вселяло в мою душу растущее беспокойство.
Однако я не решался что-либо предпринять - для этого нужно было быть другим человеком. Я понимал, что блуждаю вокруг одной и той же точки, но даже не искал путей, прямо к ней ведущих. Я уже успел избавиться от прежней своей застенчивости и несмелости. Не замыкался больше в себе. Бывал даже слишком откровенен. Однако никогда не высказывал затаенной своей мечты.
Не знаю, так ли глубоко и последовательно рассуждал я в ту пору. Но теперь, двенадцать лет спустя, оглядываясь назад, я прихожу именно к таким выводам. И на то, что я пишу о Марии, тоже наложило свой отпечаток протекшее время.
Тогда же со всей очевидностью я сознавал только одно: в душе Марии противоборствуют разные чувства. То она была чрезмерно задумчива, даже холодна, то становилась ко мне внимательной и предупредительной, то вдруг явным заигрыванием вызывала у меня прилив смелости и решимости. Однако такое задорное настроение проходило у нее очень быстро, и наши отношения снова входили в прежнее русло товарищества. Конечно, она, как и я, хорошо понимала, что наша дружба, если не будет развиваться, может зайти в тупик. Хотя Мария и не находила во мне тех главных качеств, которые, по ее убеждению, должны быть присущи мужчине, она, несомненно, замечала другие мои достоинства и поэтому, видимо, старалась не делать никаких шагов, которые могли бы привести к отчуждению.
Все эти противоречивые чувства таились в уголках
И все-таки в конце концов случилось нечто такое, что резко изменило наши отношения, направив их по новому руслу. Был конец декабря. Мать Марии уехала на рождество к своим дальним родственникам под Прагу. Мария была рада, что осталась одна.
– Должна тебе сказать, - призналась она мне, - ничто меня так не раздражает, как эти рождественские елки с украшениями и зажженными свечами. Не приписывай это моему происхождению. Я не понимаю иудейской религии тоже, ее странную и бессмысленную обрядность. Точно так же не могу я понять и людей, которые устраивают пышные празднества только для того, чтобы почувствовать себя на какой-то миг счастливыми. Но моей старой матери-протестантке, в которой течет чисто немецкая кровь, эти праздники очень дороги. Мои мысли она считает кощунственными. Но не потому, что они оскорбляют ее религиозные чувства, а потому просто, что она боится потерять душевный покой в последние дни своей жизни.
– Неужели и в Новом году ты не находишь ничего хорошего?
– Абсолютно ничего! Чем первые дни года отличаются от всех последующих? Не природа - человек расчленяет время на годы. От самого своего рождения и до самой смерти он идет одной дорогой, и ставить на ней вехи - надуманная затея. Но не будем философствовать. Если тебе так хочется, встретим Новый год вместе.
Я заканчиваю работу в «Атлантике» довольно рано, еще до полуночи. В новогоднюю ночь там особая программа. Так что мы можем побыть с тобой вместе, выпить, как все добрые люди. Иногда очень неплохо отрешиться от своего внутреннего «я», слиться с общей массой… Как ты считаешь? Ведь мы с тобой, кажется, ни разу еще не танцевали?
– Не танцевали.
– Да я и не очень-то люблю танцевать. Лишь иногда примиряюсь с танцами. Когда партнер мне по душе.
– Боюсь, что я не тот партнер, с которым тебе приятно будет танцевать.
– Что поделаешь! Дружба требует жертв.
В канун Нового года мы вместе поужинали в небольшом ресторане. За разговорами не заметили, как пролетело время. Марии надо было уже на работу. Как только мы оказались в «Атлантике», Мария пошла переодеваться, а я занял тот же столик, что и при первом посещении. Везде были развешены разноцветные фонарики, опутанные серпантином и нитями золотого дождя. Все были уже навеселе. Танцующие прижимались друг к другу и целовались. Мною овладела беспричинная тоска.
«К чему все это?
– подумал я.
– И впрямь, что примечательного в сегодняшней ночи? Сами придумали божка - и сами ему поклоняемся. Шли бы лучше все по домам - да ложились спать! Что нам здесь делать? Вертеться, как они, прижавшись друг к другу? С одной только разницей - целоваться мы, конечно, не будем… Ну, а танцевать-то я смогу или нет?..»
Еще когда я учился в Стамбуле, в школе изящных искусств, приятели показали мне несколько танцев, которым сами они научились у русских белоэмигрантов, наполнявших в то время город. Я даже мог с горем пополам кружиться в вальсе… Но с тех пор прошло полтора года. Что, если я опозорюсь? «Ничего, ничего, - успокоил я себя.
– Танец всегда можно прекратить».