Мадонна в меховом манто
Шрифт:
– Вот вы где меня ждете! И давно?
– Около часа, - ответил я дрожащим от волнения голосом.
Ей, очевидно, почудилось в моем ответе нечто вроде упрека, и она полушутя-полусерьезно сказала:
– Сами, дорогой мой, виноваты! Я жду вас уже полтора часа! Откуда мне было знать, что вам понравится это романтическое место? Я вас заметила случайно.
«Она ждала меня! Стало быть, я для нее кое-что значу!»
– Благодарю вас!
– прошептал я, заглядывая ей в глаза.
– За что?
– спросила она и, не дожидаясь ответа, взяла меня под руку: - Пойдемте же!
Я шел, приноравливаясь к ее торопливым шагам. Спросить, куда мы идем, я не решался,
Когда через несколько минут я снова бросил на нее взгляд, ее густые, широко раздвинутые брови были приподняты, лоб наморщен. На веках синели тонкие прожилки. Длинные черные ресницы слегка подрагивали под тяжестью повисших на них блестящих дождинок. Намокли и пряди волос, выбившиеся из-под берета.
– Что вы так внимательно меня разглядываете?
– спросила она.
Этот вопрос зрел и в моей голове. В первый раз я так бесцеремонно рассматриваю женщину. И что еще более странно - продолжаю смотреть на нее и после того, как она задала мне свой вопрос. Я был сам удивлен своей смелостью.
– Вам это неприятно?
– ответил я вопросом на вопрос.
– Я не потому спросила! Напротив, мне это приятно.
Глядя в ее черные глаза, я спросил: -
– Скажите, вы немка?
– Да! Почему вы спрашиваете?
– Потому, что вы не блондинка и глаза у вас не голубые.
– Не все немки - блондинки, - ответила она, как-то неопределенно улыбнувшись, и после некоторого колебания добавила: - Отец мой - еврей. Мать - немка. Кстати, она не блондинка.
– Значит, вы еврейка?
– Да… Вы, надеюсь, не антисемит?
– Нет, что вы! У нас в Турции этого вообще нет. Просто я не думал…
– Да, я еврейка. Отец мой родом из Праги. Он принял католичество еще до моего рождения…
– Значит, вы христианка?
– Нет… Я никакой религии не исповедую!
Она замолчала. Я ни о чем ее больше не спрашивал. Мы медленно шли к окраине города. Постепенно мною стало овладевать любопытство: куда же мы направляемся? Погода, во всяком случае, не благоприятствовала загородной прогулке. Дождь продолжал накрапывать.
– Куда же мы идем?
– спросила наконец сама Мария.
– Не знаю!
– Разве это вас не интересует?
– Я доверился вам… Куда хотите - туда и пойдем! Она обернулась ко мне. На бледном ее лице, словно
росинки на белом цветке, поблескивали капельки дождя.
– Какой же вы послушный! Неужели у вас нет своих стремлений и своих желаний?
– Вы же запретили мне высказывать свои желания!
– напомнил я ей собственные ее слова.
Она промолчала.
– Вы говорили не всерьез? Или, может быть, уже изменили свое мнение?
– Нет! Нет!
– решительно возразила она.
– Я остаюсь при том же мнении…
Она снова задумалась. Мы шли вдоль высокой решетчатой ограды.
– Не зайти ли нам сюда?
– замедлив шаг, предложила она.
– А что здесь?
– Ботанический сад.
– Как вам угодно…
– В таком случае давайте зайдем… Очень люблю этот парк, особенно в дождливую погоду.
В
– Это самое красивое место в Берлине, - сказала Мария.
– В это время года здесь обычно почти никого, не бывает. Эти деревца, уроженцы далеких стран, навевают на меня грусть. Нелегко им жить здесь, на чужой земле, хотя их и окружают всяческими заботами. Небо над Берлином бывает ясным не более ста дней в году, а остальные двести шестьдесят пять оно затянуто тучами. Искусственные солнца не могут удовлетворить потребность этих деревьев в тепле и свете. Они не живут, а влачат жалкое существование. Ну не издевательство ли это - ради развлечения нескольких скучающих зевак перенести живой организм из родной, привычной среды в чуждые ему условия.
– Но, простите, ведь и вас тоже можно назвать зевакой.
– Да. И каждый раз, когда я прихожу сюда, мое сердце наполняется печалью…
– Зачем же вы сюда ходите?
– Сама не знаю.
Она села на мокрую скамейку. Я - рядом.
– Глядя на эти растения, я задумываюсь и о себе, - продолжала она, смахивая капли дождя.
– Может быть, мои далекие предки жили в тех же краях, что и эти диковинные цветы и деревья. И нас тоже разбросала судьба по свету, как эти растения. Но вас это вряд ли интересует. Сказать откровенно, и меня это не так уж сильно занимает. Просто я люблю поразмышлять, а тут, несомненно, есть повод для размышлений. Понимаете ли, я живу не столько в реальном мире, сколько в воображаемом. Жизнь представляется мне лишь мрачным сном. Вы, должно быть, смотрите с презрением на мою работу в «Атлантике», она меня вовсе не тяготит. Временами даже забавляет. Но, честно говоря, у меня нет другого выхода. Я должна заботиться о своей матери, а на выручку от двух-трех картин прожить невозможно… Вы тоже рисовали? ,
– Да, немного…
– Почему же вы бросили?
– Понял, что у меня нет способностей!
– Уверена, что вы ошибаетесь. Когда я встретила вас на выставке, я сразу поняла, что вы очень любите живопись. Достаточно было взглянуть на ваше лицо. Скажите лучше, что вам не хватает смелости. Мужчине не пристало быть таким малодушным. Говорю это для вашего же блага. А вот мне смелости не занимать. Мне очень нравится передавать в картинах свои суждения о людях. В этом, возможно, я добилась некоторых успехов. Но и это пустое занятие. Те, кого я презираю, не поймут моих намерений, а тех, кто способен понять… их слишком мало. Вот и получается, что живопись, как и все другие виды искусства, не находит никакого отклика даже в тех, к кому она обращена. И все-таки это единственное дело, к которому я отношусь с полной серьезностью. Не хочу только, чтобы живопись была единственным источником моего существования. Ибо тогда я вынуждена буду делать не то, что хочу, а то, что от меня потребуют другие. На это я никогда не пойду. Лучше уж на панель. Тела своего мне не жаль… Вот так-то, мой милый друг, - воскликнула она, по-свойски хлопнув меня по колену.
– В сущности, моя работа мало отличается от подобного занятия… Вы, наверное, видели, как вчера пьяный поцеловал меня в спину? А почему бы ему и не поцеловать? У него на то полное право! Он платит деньги. А спина, говорят, у меня красивая. Может быть, и вы хотите меня поцеловать? Есть ли у вас деньги?