Мадрапур
Шрифт:
Он встряхивает белокурыми волосами, поправляет на шее оранжевую косынку и бросает торжествующий взгляд на Мандзони, который, со своей гордо поднятой красивой головой и вялым лицом римского императора, пытается показать, что эта схватка совершенно его не касается.
Мадам Эдмонд с покровительственным видом несколько запоздало кладет ладонь на руку Робби.
– Да плюнь ты, Робби, – говорит она с самой вульгарной интонацией. – Ты что, не видишь, какая это шлюха!
То, что мадам Эдмонд уже так ласково говорит Робби «ты» и обращается с ним как со своей собственностью,
Пока мы подкрепляемся, все разговоры смолкают, если не считать нескольких слов, которыми обмениваются Пако и Бушуа; первый безуспешно пытается заставить второго поесть. Бушуа настолько изнурен, что смог только выпить полчашки чая, да и то с помощью шурина.
Жадно поглощая еду и, странное дело, сразу же, сам почти этого не заметив, перейдя от вызванного холодом озноба к блаженному наслаждению теплом, я смотрю на этих двух человек. До сих пор их ненависть казалась мне обоюдной. Я ошибался: она односторонняя. И я восхищен кротостью Пако, который, тревожно выпучив свои круглые глаза, окружает братскими заботами человека, не только не выражающего ему благодарности, но по-прежнему относящегося к нему с непримиримой враждебностью.
Я помогаю бортпроводнице составить на тележку пустые подносы и иду следом за ней в кухню. Когда она задвинула занавеску, которая отделяет нас от салона, я нерешительным голосом говорю:
– Теперь в первом классе рядом с вами есть свободное кресло. Вы мне разрешите в него сесть?
– Ну разумеется, если это доставит вам удовольствие, – отвечает она, бросив на меня быстрый взгляд. И добавляет: – Не думаю, что мадам Эдмонд захочет его снова занять.
Ее «если это доставит вам удовольствие», как всегда, довольно двусмысленно. Да и тон тоже. Словно об ее чувствах вообще речь не идет.
Я решаюсь продвинуться еще немного вперед.
– Вы полагаете, что мне следует спросить у мадам Эдмонд, вернется ли она на свое место?
Бортпроводница качает головой.
– Пожалуй, не стоит. Мадам Эдмонд очень хорошо себя чувствует на своем теперешнем месте.
Но она говорит это без малейшей улыбки или взгляда, которые могли бы перебросить между нами мостик. Глаза опущены и не встречаются с моими.
Я делаю еще один маленький шаг:
– Вам не кажется, что с моей стороны будет немного нескромным сесть рядом с вами?
Сам вопрос мой тоже нескромен, но ее ответ никто бы в нескромности не упрекнул.
– Да нет, – говорит она спокойно. – Это вполне естественно.
Ее «вполне естественно» все же не кажется мне вполне очевидным… И я отваживаюсь еще на один шаг.
– Знаете, – говорю я, – меня удивляет, что вы со мной так приветливы.
– Но вы сами… – говорит она и не заканчивает фразы.
Хочет ли она намекнуть на то, что, желая пропустить ее имя, я дважды вписал в бюллетень свое? Быть может, ее отношение ко мне объясняется признательностью? Не знаю. Не думаю. Ведь она и до жеребьевки держалась со мной так же, как сейчас.
Во всяком случае, она больше ничего мне об этом
Принимаю все это к сведению. Я довольствуюсь тем, что мне было даровано: объятием в кухне, креслом с ней по соседству. Но слова ее, как всегда, уклончивы. Или, как я предпочел бы назвать это на английский манер, «elusive». Нет, здесь не стоит усматривать какую-то хитрость, эту альфу и омегу кокетства. Дело, возможно, в другом: она чувствует, что ее доброе отношение ко мне лишено будущего, как, впрочем, и вообще вся ситуация в этом чартерном рейсе.
Когда мы возвращаемся в салон, там уже вспыхнуло световое табло и пассажиры – произнося это слово, я не могу отделаться от гнетущего чувства – пристегивают ремни. Я сажусь рядом с бортпроводницей, что дает кое-кому повод переглянуться украдкой, но это не сопровождается никакими высказываниями, даже шепотом на ухо, молчат даже viudas, что свидетельствует об эффективности наказания, которому Робби подверг миссис Банистер.
Застыв в терпеливом и в то же время тревожном ожидании, предшествующем взлету, пассажиры готовятся пережить эти ничем не заполненные мгновения, очевидно забыв, что именно во время посадки, которую мы тоже тогда оценивали как пустое, мертвое время, разразилась та жуткая свара, приведшая к изгнанию Мюрзек.
И в самом деле, пока самолет катился по ухабистой полосе, невероятную жесткость которой мы уже испытали, в салоне ровным счетом ничего не происходит и никто не произносит ни слова. Но как только самолет встает на дыбы, готовый подняться в воздух, – меня снова восхищает поразительная бесшумность его двигателей, – я чувствую, что нам и сейчас не избежать скандала.
Агрессивность перемещается на этот раз из левой половины круга в правую, и, опустив забрало шлема, зажав в кулаке копье, атаку начинает Блаватский.
– Мадемуазель, – говорит он бортпроводнице, – этот полет по меньшей мере необычен, и я полагаю, что наступило время задать вам несколько вопросов.
– Я к вашим услугам, мсье, – вежливо, но еле шевеля губами, с усталым видом отвечает бортпроводница.
Она как будто дает понять, что все эти вопросы, равно как и ее ответы, ни к чему не приведут.
– Когда вы узнали, что должны будете принять участие в нашем полете?
– Вчера днем. Я сама этому удивилась.
– Почему?
– В то утро я вернулась из Гонконга и должна была, как обычно, трое суток отдыхать.
– Как с вами связались?
– Мне позвонили по телефону. Ко мне домой.
– Это был обычный способ связи?
– Обычный – не скажу. Но так уже бывало.
– И что вам сказали?
– Принять в 18 часов в Руасси пассажиров, вылетающих в Мадрапур и лететь вместе с ними.
– Уже одно это нарушало общепринятый порядок. Стюардесса, которая регистрирует пассажиров в аэропорту, и стюардесса, которая летит вместе с ними, – это две различные службы.
– Вы правы, – говорит бортпроводница.