Мафия изнутри. Исповедь мафиозо
Шрифт:
Другом Стефано оказался Нино Сальво. [47] Я никогда его раньше не видел и даже не знал, кто он такой. Он произвел на меня впечатление важного барина, и по тому, как он держался со мной, понял, что он не знал, как вести себя с людьми моего круга. Мы разъезжали в спальных вагонах, и он терпеливо объяснял мне, что я должен делать при встрече с ожидающими его прибытия людьми. Я всегда должен был держаться в трех шагах позади него, если он входил в какой-нибудь дом, я должен был стоять рядом с дверью, как часовой ватиканской швейцарской гвардии, а в ресторане — сидеть за соседним столиком и потом расплачиваться по его счету. До тех пор я ни разу еще не был в театре. После всего неприятного,
47
Вместе со своим двоюродным братом Иньяцио — с начала 60-х годов управляющий сицилийскими лотерейными конторами, доход которых был гораздо выше, чем в других областях Италии. Друзья Бонтате и так называемой «прежней» мафии (мафии, теряющей свои позиции), кузены Сальво обладали политическими связями на самом высоком уровне, и все расследования их деятельности оставались безрезультатными вплоть до 1984 года, когда они были арестованы за создание мафиозной организации. Два года спустя Нино умер от рака в Швейцарии, Иньяцио был осужден на семь лет (один год ему скостили) на судебном процессе в Палермо. — Прим. автора.
Он меня выбрал за представительную внешность и потому, что у меня не было судимостей. Приехав в Рим, он нанял также рыжеволосую секретаршу такого соблазнительного вида, что от одного взгляда на нее мог хватить инфаркт. Секретарша, конечно, была «для видимости», и куда бы он ни шел, он всюду таскал ее за собой. Наверно, мы с этой секретаршей произвели на его римских знакомых сильное впечатление. Когда его гости с равнодушным видом бросали на меня украдкой любопытные взгляды, меня разбирал смех, и я уверен, что, если бы я крикнул им «Брысь!», они бы пустились наутек.
По вечерам, в гостинице, мы с ним немного беседовали. Он был любопытен и расспрашивал меня. Но если понимал, что мне не хочется отвечать, сразу оставлял меня в покое. На третий вечер он привел к себе рыжую секретаршу и наш с ним разговор не состоялся. Но на следующее утро он велел мне взять такси и хорошенько осмотреть город, не заботясь, сколько набежит на счетчике. День был солнечный, и смотреть всего была уйма. Рим показался мне красивее Палермо, больше и не такой бедный. Однако чувствовалось отсутствие моря.
Это была приятная поездка. По возвращении у синьора Сальво был довольный вид — свидетельство того, что ему удалось выполнить в Риме то, что он хотел. Он решил сделать мне подарок, и, поскольку я не получал приказов, запрещающих принимать подарки, я его принял. С наличными к тому времени мне уже приходилось иметь дело, но тут, если не ошибаюсь, впервые в жизни я получил в уплату чек. Чек был на довольно значительную сумму. На прощание он сказал:
— Спасибо за все, Джованни. И самые лучшие пожелания.
Я подумал, что мне здорово повезло с ним познакомиться. Но тогда я еще не мог знать, что это знакомство спасло мне жизнь.
XIII
Когда я поправился, меня ждал сюрприз. Машина модели «127», которую я собирался купить, уже была для меня заказана и оплачена. Я мог ее получить в понедельник утром. Это был подарок Семьи за ранение, полученное мною.
В пятницу дул сильный ветер. После обеда я пошел к одному из друзей, который хотел купить мою «джулию», и мы с ним сразу же заключили сделку. Потом я отправился к себе на квартиру, чтобы проверить, как обстоит дело. Мне сказали, что за мной никто не следит и я могу жить спокойно. Я полил растение, стоящее в гостиной, захиревшее, как я, и сразу же вышел. Мне хотелось сытно и вкусно поесть, потому что в «больничке» под предлогом, что я чуть живой, меня кормили бульончиком из кубиков, а ломтики мяса были такие тонкие, что сквозь них можно было читать. А кроме
С Козентино я увиделся только в воскресенье утром, потому что его не было в городе. Ему нужно было со мной поговорить, но и мне хотелось ему кое-что сказать. Поэтому мы просидели с ним у него дома в гостиной добрых два часа — сначала вдвоем, а потом пришли и другие. Вечером я с удовольствием принял душ и отправился к Лючии. Она одевалась, собираясь выйти из дому, и, так как она принарядилась, я стал над ней подшучивать, говоря, что она, наверно, нашла себе нового жениха, еще даже не зная, овдовела или нет. Она, не отрывая взгляда, глядела на меня и гладила по щеке.
— Значит, ты поправился? И где же ты был все это время? Неужели не мог дать мне о себе знать?
— Выходит, не мог.
— Вот это здорово! Я как дура искала тебя по всем больницам, а ты вдруг являешься, как ни в чем не бывало, в галстучке, весь надушенный.
— А ты не рада? — смеясь, спросил я.
Она клялась, что рада, а я говорил, что ей не верю, как Фома неверующий, пока она не докажет на деле, что действительно довольна. В результате мы вышли от нее слишком поздно, чтобы пойти в один из ресторанов, что я знал, и нам пришлось удовольствоваться рисовой запеканкой и слоеным тортом в забегаловке, которая закрывалась после полуночи. Домой мы вернулись около часа. Лючия сразу же начала раздеваться. Я смотрел на нее, застыв неподвижно, и молчал. Оно вдруг резко обернулась ко мне и спросила:
— В чем дело?
— Пришло время признаться тебе в одной вещи…
И я рассказал ей историю с Тано, о приказе, который я получил, и о том, что произошло той ночью в доме у дороги. Она слушала меня стоя, совершенно нагая, все больше и больше бледнея. Она спросила, не мучился ли он.
— Об этом не беспокойся: он даже не успел заметить.
— А где он сейчас?
— Ну кто знает? Может, бросили в заброшенный колодец или…
Я до тех пор никогда в жизни не слышал, чтобы женщина сквернословила, даже у себя в деревне. Она ругалась, царапала мне шею. Я пытался удержать ее на расстоянии, но она кусала мне руки, кричала и плевалась. Мне никак не удавалось оттолкнуть ее и пришлось, защищаясь, ткнуть кулаком в живот. «Я всегда это знала, сукин ты сын! Я всегда это знала!» — кричала она. А потом: «Бедняжка! Радость моя! Бедненький мой, любимый!» — и с таким чувством и со столькими слезами, что несчастный Тано был бы поистине доволен, если бы мог ее слышать.
Наконец поняв, что кулаками и пинками ей со мной не справиться, она бросилась за ножом. Но я ее на кухню не пустил. Схватив в охапку, я бросил ее на кровать. Потом объяснил ей, что, если бы такой приказ получил Тано, он точно так же застрелил бы меня.
— И правильно бы сделал! — крикнула она. Потом наконец успокоилась. Она лежала свернувшись клубочком, как собака, уткнувшись лицом в простыню и что-то тихо-тихо говорила, но я не мог разобрать. Слыша, что я ухожу, она так и не подняла головы. Я прикрыл за собой дверь и начал спускаться по узкой, казалось бесконечной, лестнице. Я думал о Тано. Это был обыкновенный пустой и легкомысленный парень, думавший лишь о том, как бы прифрантиться, каждые пять минут вынимавший расческу и приводивший в порядок свою шевелюру. А как человек чести он не сумел себя вести, раз было решено его ликвидировать. И все же Лючия его любила не меньше, чем меня Нучча. Таковы женщины. Они не рассуждают: они или говорят «да», или говорят «нет» и если уж сказали «да», то отдают себя до конца.
Дворик в конце лестницы тонул в темноте. Я приостановился, и из-под арки появились Эмануэле Д’Агостино и молодой парень, который отвозил меня к врачу, когда меня ранили. Потом я узнал, что зовут его Кармело и друзья называли его Мело или Мулуццу. Д’Агостино не произнес ни слова, он лишь поднял голову, указывая вверх, как бы спрашивая: ну что там?
— Можете подняться. Дверь только прикрыта.
— Порядок.
— Спокойной ночи, — попрощался я, подняв руку, и пошел прочь, опустив голову.