Маг и его кошка. Изнанка гордыни
Шрифт:
– Мне скучно.
Я прыскаю, но тут же делаю строгое лицо.
– Займитесь переводом, сеньор.
– Я занимался им весь вчерашний день и сегодня больше шести часов. Я думаю и вижу сны на древнеирвийском. Еще немного – и окончательно забуду прочие человеческие языки. Тогда вы лишитесь удовольствия понимать мои колкости.
Прежде чем я успеваю сказать, что только об этом и мечтаю, он берет меня под руку.
Что за отвратительная самоуверенность? Отчего он так убежден, что я последую за ним? И почему
– Бросьте, – рассуждает маг. – Грешно держать человека в неведении. Я уже почти два месяца брожу только привычными маршрутами из опасения заблудиться, умереть с голоду и пополнить ряды ваших фамильных привидений. Вы же добрая квартерианка, сеньорита, значит должны помочь. Покажите ваше фамильное гнездо.
Сопротивляться этому напору непросто. А главное – не хочется.
– Погодите! – я вырываю руку. – Надо кликнуть вдову Скварчалупи.
– О нет! Только не это, Франческа. Разве вы не знаете, что присутствие рядом пожилых склочных женщин вызывает меланхолию и разлитие черной желчи?
Вдову Скварчалупи трудно любить. Она всегда всем недовольна, особенно мною. Ей не в радость танцы, музыка, смех и любое движение. Будь ее воля, дуэнья бы только сидела с пяльцами у окна, осуждала знакомых и жаловалась на хвори.
Но я знаю – у нее была тяжелая жизнь и в глубине души вдова очень несчастна. В ответ на насмешки мага я проявляю подчеркнутое сочувствие к сетованиям сеньоры.
Однажды Элвин пробовал уколоть меня рассуждениями о том, как приятно видеть такую самоотверженную заботу. Я испортила ему удовольствие, сделав вид, что принимаю слова за чистую монету.
– Она моя дуэнья! Нам неприлично оставаться наедине.
– Разве мы одни? В замке полно народу. Не будьте жестоки, леди. Дайте вдове без помех насладиться сиестой.
И я подчиняюсь.
Мы проходим по верхней галерее, рассматривая портреты моих предков. Я рассказываю историю рода Рино. Элвин награждает каждую работу меткими забавными комментариями. Против воли снова смеюсь над его злыми шутками.
– Вы были прехорошенькой девочкой, сеньорита.
Наш семейный портрет. Мне на нем пять лет, и, по мнению всех домочадцев, я похожа на маленького фэйри. Сотни кудряшек, бархатный берет, платье в оборочку.
– А это что за юный шкодник?
– Мой брат.
– Плохо получился. Художник работал с похмелья?
Да, у Риккардо на картине слишком простодушный и одновременно озорной взгляд. Обычно брат куда серьезнее. И все же маг несправедлив к живописцу.
– У вас ведь больше нет братьев и сестер?
– Нет. Отец женился еще дважды, но вторая жена была бесплодна. А третья умерла родами, и ребенка спасти не удалось.
От воспоминаний становится грустно. Она умерла два года назад. Ей было восемнадцать.
Я любила Лукрецию как старшую сестру. Искренне
Мы подходим к последнему полотну в галерее, и у меня пересыхает во рту.
– А это… мой портрет. На шестнадцатилетие.
Он долго всматривается в работу Лоренцо. Потом переводит взгляд на меня, будто сравнивая с оригиналом, приподнимает бровь.
Я чувствую, что краснею. Мне самой немного неловко рядом с картиной, она словно свидетельство моего глубинного лицемерия. Женщина на портрете – воплощение чистоты, стыдливости и нежности. Глаза полуопущены, на лице улыбка, значение которой я сама тщусь разгадать. В жизни я никогда не была настолько… совершенной.
– Интересно… – бормочет северянин. – Художник хотел сказать, что всякий должен целовать ваши туфельки, и, пожалуй, ему это удалось.
– Его писал Лоренцо, – в моем голосе вызов.
– А. Тогда ясно. Значит, вот как он вас воспринимал, бедняга. Кстати, вам неожиданно идет белый.
– Почему «бедняга»? – я сама поражаюсь, как зло и вкрадчиво звучат мои слова.
Опасная тема. Магу не стоило бы ее трогать лишний раз, но Элвин Эйстер не стыдится вспоминать о своем преступлении.
Понимающая улыбка. Он берет меня за руку:
– Сами подумайте, сеньорита. Она слишком хороша для этого мира, ей бы по облаку ходить, – кивок на портрет. – Быть мужем такой дамы – значит ощущать себя святотатцем или вором, посягнувшим на сокровище. Да вы и сами все знаете. Признайтесь, вам это нравилось?
Слова жестоки, как бывает жестока истина. Лоренцо и правда боготворил меня. И да – мне это нравилось. Полные безмолвного восторга взгляды были так убедительны, что я чаще верила им, чем себе или зеркалам.
– Разве так не должно быть между влюбленными?
– И кого любил ваш Лоренцо на самом деле? Ее, – кивок в сторону портрета, – или вас?
– Она – это я!
Я пытаюсь вырвать руку, Элвин берет меня за плечи. Я ощущаю, какая сила таится в этих изящных пальцах. Голубые глаза странно сверкают, у меня перехватывает дыхание.
– Неужели вам так охота быть недоступным идеалом? Вы – живая женщина, Франческа. Как все люди врете, ошибаетесь и пользуетесь ночной вазой.
Какая отвратительная похабщина! Да как он смеет!
Я чувствую, как краснею. От возмущения и сказанной магом непристойности сразу.
– Ну хватит мерзостей! Лоренцо любил меня. И я любила… люблю его.
– Мертвецы всегда лучше живых. Поэтому их так удобно любить.
Мне хочется тоже сделать ему больно. Хотя бы словом.
– Вам так важно отнять у меня не только возлюбленного, но и память о нем?! Это… подло. Вы не умеете любить и радоваться, оттого и спешите омрачить чужое счастье! Из зависти.
– Из зависти? – с непонятной и пугающей интонацией спрашивает Элвин.