Магия тишины. Путешествие Каспара Давида Фридриха сквозь время

Originally published as «Zauber der Stille. Caspar David Friedrichs

Reise durch die Zeiten» by Florian Illies

Copyright © S. Fischer Verlag GmbH, Frankfurt am Main 2023

Прекрасный августовский день 1818 года. Сияющее солнце, сверкающее море. Рано утром они вдвоем взошли на борт в Вике на острове Рюген, разместили багаж и художественные принадлежности Фридриха на маленьком паруснике и беззвучно заскользили по сонному заливу, оставили справа светло-зеленые буковые рощи Хиддензее, после чего взяли курс на Юг, на Штральзунд. С востока, с пологих холмов Рюгена, с его древних курганов веет теплый ветер, наполняющий паруса, заставляющий снасти напрягать свои мускулы. Ах, как он любит этот момент, когда большие льняные паруса вдруг громко натягиваются, а судно как по волшебству начинает двигаться. Разве человеческий гений, спрашивает он себя, создавал когда-либо что-то прекраснее этого? То же самое он собирается делать, вернувшись в Дрезден, – так же незаметно оживлять холст своей кистью, как ветер оживляет паруса. Лина нарушает ход его мыслей. «Гляди, Каспар, – говорит она, – гляди же, там, у отмели, ты видишь тюленей, вылезающих на берег?» «Извини, Лина, – отвечает он со смущенной улыбкой, – прости меня, пожалуйста, я совсем погрузился в свои мысли».

На дворе 11

августа 1818 года, они провели на Рюгене свой медовый месяц – он, чудаковатый сорокачетырехлетний художник из Грайфсвальда, и она, двадцатипятилетняя жительница Дрездена. На паруснике тихо, иногда сверху доносятся сильные взмахи крыльев и крики чаек, иногда до них долетает морская пена и на пышных рыжих бакенбардах Фридриха еще какое-то время блестят соленые капли. До этого путешествия Лина никогда не ходила по морю, ей было страшно, но если уж погибать, то лучше всего с ним, сказала она, да, она действительно так сказала. Каспар Давид Фридрих не верит своему счастью. «Как же я нашел тебя?» – шепчет он, сжимая ее руки. «Любовь – занятная штука», – писал он своему брату Кристиану, когда скоропостижно женился. «А Лина, провинциалка, – продолжал он, – очень даже пристрастилась к померанской [1] селедке, которую брат присылает молодоженам из Грайфсвальда». Да, с тех пор, как его «я» превратилось в «мы», в его дрезденской квартире многое изменилось. Ну и пусть, что ему пришлось убрать расставленные повсюду плевательницы, потому что она против, зато в остальном: «Мы больше едим, больше пьем, больше спим, больше смеемся, больше лепшуем» [2] . Да, лепшуем, он так и написал, что бы это ни значило, но в любом случае в следующем году у них рождается первый ребенок.

Почти весь день длится их поездка на паруснике по блестящей воде залива, которая кажется то темно-синей, то лазурной. Фридрих не может насмотреться, его глаза живописца вбирают всё – лодки, снасти, мачты, хлопающие паруса, береговые линии слева и справа, ярко-зеленые деревья на утесах. Когда волшебный августовский день начинает угасать, дощатая палуба под их ногами еще хранит тепло солнечных лучей, им не нужно кутаться в плащи или платки. Из вечернего сумрака перед ними выплывает Штральзунд, как видение. Лина по-праздничному закалывает волосы. В красноватом свете заката поднимаются городские башни, их парусник тихо приближается к ним, Фридрих преисполнен благоговения, Лина, как ему кажется, тоже. «Этот момент я обязан написать, – думает он, объятый душевным пламенем. – Может быть, да, может быть, я впервые в жизни по-настоящему счастлив, вода подо мной, земля передо мной, воздух вокруг меня, моя рука в ее руке».

«Может быть, – спрашивает вдруг Лина, – сегодня в Штральзунде съедим на ужин не рыбу, а что-то другое?»

Огонь – Каспар Давид Фридрих, «Горящий Нойбранденбург» («Das brennende Neubrandenburg»), ок. 1835/40 (bpk / Hamburger Kunsthalle / Elke Walford)

Теплая ночь начала лета, небо как раз меняет цвет с глубокой синевы на нежный светло-желтый, а соловьи в кустах сирени поют свою последнюю песню. И тут Мюнхен вдруг начинает светиться: из огромного Стеклянного дворца [3] высоко вверх вырываются алые языки пламени, отблески огня освещают фасады домов на ближайших улицах, Софиенштрассе и Элизенштрассе, кажется, что пылает весь небосвод. Тишину прерывает оглушительный треск лопающихся металлических конструкций и разлетающихся стекол, которые с грохотом падают в огненное жерло.

Раннее утро 6 июня 1931 года. Всё, что Каспар Давид Фридрих так любил, сгорело при пожаре в мюнхенском Стеклянном дворце: картина с каменистым «Балтийским берегом», его любимым местом; «Гавань в Грайфсвальде», образ родного города, по которому он так тоскует (Sehnsucht) [4] ; будничный взгляд из окна своей квартиры, запечатленный на картине «Мост Августа в Дрездене», и, что особенно больно, полотно «Вечерний час», на котором его жена Лина и дочь Эмма, умиротворенно обнявшись, смотрят из окна в теплую саксонскую ночь начала лета. Пламя жадно пожирает сухое дерево подрамников, а остатки холстов взлетают, кружась, в ночное небо в виде черного пепла, горячие волны огня поднимают их всё выше и выше, пока глаз не теряет их из виду.

Кстати, 1931 году попечительский совет Стеклянного дворца в Мюнхене по соображениям экономии решил не продлевать договор о страховании от пожара, заключенный еще при строительстве здания в 1854 году, потому что всем было очевидно, что стекло и сталь не горят.

Шестого июня 1931 года примерно в полчетвертого

в квартире Ойгена Рота, всего в ста шагах от Стеклянного дворца, зазвонил телефон. На проводе редакция «Последних известий Мюнхена», она поручает своему репортеру как можно скорее отправиться к горящему дворцу. Рот торопливо одевается и, протирая сонные глаза, заправляет пленку в фотоаппарат. В рассветных сумерках он бросает быстрый взгляд на два рисунка Каспара Давида Фридриха, дремлющие у него над кроватью. Но даже впотьмах он узнаёт на них каждую травинку, Рот – одержимый коллекционер, каждую заработанную своими статьями марку он относит к местным маршанам, а его бога зовут Каспар Давид Фридрих. Каждый вечер, ложась спать, он сначала смотрит на его небольшой рисунок из Саксонской Швейцарии, а потом, уже подольше, рассматривает тихий, таинственный балтийский берег, который Фридрих нарисовал на Рюгене.

На прошлой неделе Рот побывал на торжественном открытии выставки «Произведения немецких романтиков от Каспара Давида Фридриха до Морица фон Швинда» в Стеклянном дворце, для которой лучшие музеи предоставили сто десять лучших картин романтизма. А в эту субботу у него выходной, и во второй половине дня он собирался сходить туда еще раз, чтобы смотреть на картины и наслаждаться. Но вот ему приходится бежать туда на двенадцать часов раньше, и он уже догадывается, что вместо наслаждения его ждет кошмар. Колокол Троицкой церкви звонит четыре раза, когда он подходит со стороны Арцисштрассе, перешагивает через тугие красные шланги пожарных и показывает охранникам свое удостоверение журналиста. Небо над ним ярко-красное, и вот он видит Стеклянный дворец – вернее, то, что от него осталось. Гигантское здание длиной двести тридцать четыре метра и шириной шестьдесят семь метров пылает целиком, волны жара бьют в лицо, как раскаленные кулаки. Он прячется в арке соседнего дома, достает карандаш с блокнотом и собирается писать, но не может отвести глаз от жуткого зрелища. В утренние часы этого прекрасного и ужасного июньского дня он вспоминает о каждой из девяти картин Каспара Давида Фридриха, сгорающих у него на глазах: о «Вечернем часе» с женой и дочерью, о гавани в Грайфсвальде, о горном пейзаже. Вспоминает бедного человека с «Осенней картины», который собирает веточки хвороста на пустом поле, чтобы вечером разжечь огонь, а теперь сам сгорает в огне. Но больше всего он думает о своей любимой картине, о «Даме на берегу моря», которая машет платком вслед лодке, это такая нежная картина, ее образ, такой трогательный, стоит у него перед глазами, и теперь он знает, что это прощание навеки. Ее белый платок стал черным пеплом; дама ушла в мир иной. Чтобы не заплакать, Рот начинает писать: «Взгляд блуждает по морю огня. Вздымаются языки пламени, оно грохочет, как прибой, стихает, снова поднимается, брызгая искрами, разлетаясь и поражая, вытягивая жадные языки, трусливо уворачиваясь от мощной струи воды и снова возвращаясь с тысячекратной силой, издевательски приплясывая, крутясь и дергаясь».

И уже через несколько часов его ошеломляющее свидетельство очевидца появится в утреннем выпуске «Последних известий Мюнхена», и мальчишки-газетчики будут громко кричать, продавая газеты на улицах Швабинга и застывшей от ужаса Мариенплац. Ойген Рот пишет в своем тексте портрет огня, с такой точностью, будто он – Каспар Давид Фридрих, он видит каждый язык пламени, каждый отсвет на небе, каждое дуновение, завихрение ветра, да, в этом тексте он становится тем поэтом, которым мечтает быть. В какой-то момент он больше не может писать под дождем из пепла, потому что ему мешают обезумевшие голуби, в панике мечущиеся по воздуху, летящие прямо в огонь, и вдруг Ойген Рот понимает, что в металлических конструкциях они ищут свои гнезда, в которых еще недавно мирно дремали их птенцы.

Интересно, а как пережил этот страшный мюнхенский огонь, этот катастрофический пожар 6 июня Томас Манн, которому в этот день исполнилось пятьдесят шесть лет? Может быть, он стал жаловаться жене Кате на досадный шум от пожарных? Или на скверный запах гари, «тревожащий» ему нос? Сходил ли он на пепелище? Этого мы не знаем. Мы знаем только то, что в июле он выступит в университете с благотворительной лекцией в помощь жертвам пожара. И что в его романе «Лотта в Веймаре», написанном вскоре после трагедии, Аделе Шопенгауэр будет поклонницей «божественного Давида Каспара Фридриха». Это всё, что мы знаем, потому что свои дневники за 1931 год, которые могли бы рассказать нам о его реакции на гибель сокровищ романтической живописи, Томас Манн совершенно нероматично сжег в 1945 году в саду своего дома в Пасифик-Палисейдс в Калифорнии, где он жил в эмиграции.

Адольф Гитлер и его племянница Гели Раубаль, дочь его сводной сестры, с которой он живет в непонятных отношениях уже два года в Мюнхене, на Принцрегентплац, 16, просыпаются от звука сирен пожарных машин, мчащихся по городу. Пожарные всего города спешат на помощь, мюнхенцы открывают окна и в утреннем сумраке смотрят на огромные клубы дыма, которые благодаря утреннему ветру растягиваются из центра до самого Швабинга.

Сотни людей, еще толком не проснувшись, выбегают на улицы и бродят там, сгорая от страха и любопытства. На небе первые лучи солнца смешиваются с красным отсветом огня и с копотью облаков пепла. Когда Гитлер доходит до Штахуса [5] , он видит, что Стеклянный дворец, жемчужина Мюнхена, считавшаяся несгораемой, превратилась в море бушующего огня, что тысячи стекол разбиты, а железные конструкции выглядят как огромная опаленная паутина, через которую рвутся наружу языки пламени. Кроны высоких лип, окружающих Стеклянный дворец, испуганно шумят под порывами жаркого ветра, светло-зеленые листья обгорают и сворачиваются. Всего несколько дней назад Гитлер посетил тут, в Стеклянном дворце, большую выставку немецких романтиков, самую роскошную подборку из немецких музеев за много десятилетий. Но теперь огонь забрал все эти сто десять уникальных картин Рунге, Фридриха, Шинкеля, уничтожил их, навсегда вырвал из памяти. В Гитлере вскипает неукротимая ярость. Он клянется построить здесь, на месте страшного пожара, храм немецкого искусства, который никогда не исчезнет, это будет «Дом искусства» [6] . Так всё и произойдет. А Гели Раубаль, племянница Гитлера, три месяца спустя после шокирующего пожара в Стеклянном дворце, в возрасте двадцати трех лет откроет смертельный огонь по самой себе в их общей квартире на Принцрегентплац, 16, на оплату которой идут авторские проценты с продажи книги «Моя борьба».