Магнат
Шрифт:
— Шли бы вы прочь, господа, — продолжал разглагольствовать пьяный, обводя мутным взором наш стол. — Здесь вам не место. Ступайте на Сенную, там ваше общество! С лотка разносчицы тертый горох лопать-с!
И он зашелся омерзительным булькающим смехом. Улан за его спиной даже не улыбнулся. Он лишь перевел свой скучный и холодный, как невская вода, взгляд на меня. И в этом как будто бы безразличном взгляде я явственно прочел вопрос: «Ну что, дружок? Покажешь, из какого ты теста?»
Медленно повернув голову к офицеру и глядя ему прямо в глаза, я произнес ровным, холодным голосом:
— Сударь, ваш приятель,
Улан на мгновение замер. В его бесцветных глазах мелькнуло что-то, похожее на удивление. Он, очевидно, ожидал либо подобострастной реакции, либо грубого отпора. На его узком, аристократически бледном лице не дрогнул ни один мускул, но в бесцветных глазах появился жесткий, металлический блеск. Проигнорировав мое предложение, как будто ответил не я, а один из лакеев, он обратился к Кокореву:
— Вы, кажется, находитесь не в должном месте и не в должной компании, сударь, — процедил он сквозь зубы, обращаясь к нему. — Вам сделали совершенно справедливое замечание. Тут вам не трактир. Будьте любезны удалиться!
Пьяный хлыщ, ободренный поддержкой, снова качнулся вперед.
— Во-он! — рявкнул он, тыча в меня пальцем, и потянулся к нашей бутылке «Клико», видимо, чтобы завершить свою тираду и опрокинуть ее на стол.
И в этот момент внутри меня что-то оборвалось.
Быстрее зайца на псовой охоте промелькнула мысль, что мой сюртук, уже потрепанный на локтях — новый, московского покроя, все еще был у портного, — действительно «не але». Почти физически я ощутил исходящий от меня запах казематной сырости, который, как мне казалось, я так и не смог смыть. Нервы, расшатанные пребыванием в камере, и так уже были на пределе. Теперь же, увидев эту ленивую, сытую спесь, это искреннее убеждение в своем праве благородного происхождения унижать тех, кто кормит, строит и двигает этот мир, я пришел в бешенство. Черная волна ярости, которую я копил со дня побега с каторги, поднялась откуда-то из самых глубин, ломая остатки самообладания…. И понеслось.
Дальше все случилось очень быстро: пока пьяный еще тянулся к бутылке, я схватил его за руку, дернул на себя и смачно впечатал физиономией прямо в столешницу.
Раздался громкий деревянный стук, как будто я колол чурки. Пьяница в ужасе заорал: глаза его выкатились, лицо мгновенно побагровело, а хрип, вырвавшийся из горла, был похож на звук лопнувшей струны. Он дернулся, а я, не позволяя ему опомниться, нанес короткий, добивающий удар прямым в челюсть. Раздался тошнотворный хруст; тело обмякло и тяжело повалилось на столешницу, забрызгав крахмальную скатерть кровью из разбитого носа.
В зале сначала повисла гробовая тишина, затем разрезанная женским визгом. Улан не успел ничего предпринять, он лишь отшатнулся, и на его лице впервые появилось экспрессивное выражение — смесь изумления и ярости.
— Негодяй! Вы… вы оскорбили моего спутника! Я требую удовлетворения!
— Получи, — выдохнул я.
Не позволив ему придумать новую пафосную фразу, я схватил со стола тяжелую серебряную тарелку из-под устриц. Она идеально легла в руку; мой противник инстинктивно вскинул руку для защиты, но ему это не помогло. Метнув тарелку, как диск, попал ему по лицу. Глухой, смачный звук удара потонул в общем шуме.
Ослепленный на мгновение, он взвыл от боли и ярости, и этого мне оказалось достаточно. Шагнув вплотную, я перехватил его правую руку, уже тянувшуюся к эфесу сабли, сжав одновременно запястье и локоть и резко дернув, вывернул его суставы. Раздался мерзкий, сухой хруст, который был слышен даже сквозь царивший в зале переполох.
Офицер издал дикий, нечеловеческий вопль и рухнул на пол рядом со своим бесчувственным приятелем, прижимая к себе искалеченную, неестественно выгнутую руку. Я стоял над ними, тяжело дыша, и с отвращением смотрел на дело рук своих. Бледный как скатерть, похожий на восковую фигуру метрдотель застыл с открытым ртом. Раскрасневшийся от гнева Кокорев вскочил на ноги, размахивая тростью. В его глазах был дикий, неестественный сплав ужаса и… восхищения.
— Уходим, — бросил я ему, хватая со стула сюртук. — Быстро.
— Да уж, Владислав, Антонович, нечего тут делать! — грозно прогудел Василий Александрович. — Придумали черти что, на людей кидаться. Куда смотришь-то, петрушка хренов? — набросился он на метрдотеля. — У тебя тут пьяные вдрызг ходют, на людей кидаются, а ты ворон считаешь? На, держи, — Кокорев кинул на стол несколько смятых ассигнаций, — за сломанную мебель вам да за беспокойство. А я отныне сюда — ни ногой!
Мы торопливо ушли. Вечер в «Доминике» был окончен, как и наша попытка решить дело цивилизованно. Выходя на улицу, я испытывал желание кого-нибудь убить. И то, что убить было решительно некого, лишь усугубляло опасность для моих противников.
Но так или иначе кровожадные инстинкты пришлось загнать под самую дальнюю шконку моего сознания и продолжить методичное удавление любителей фуа-гра, лукового супа, багетов и лягушачьих лапок. Надо было идти к графу, вот только имелся досадный нюанс: к людям его уровня так запросто в гости не ходят. Нужно было выдержать обычные политесы: послать записочку, получить приглашение… В общем, как всегда.
Поскольку мой верный Санчо Панса остался в Москве и посылать с записочкой мне было некого, Кокорев взял это все на себя.
— Идите, Владислав Антонович, отдыхайте! — отчески напутствовал он меня, провожая до гостиницы. Как только мне что-то станет известно, я сразу к вам!
Таким образом, вечер у меня был свободен. Я потратил его на визит к патентному поверенному — узнать, как движется дело с привилегией на динамит. Тот встретил меня уверениями, что «все замечательно и никогда не было лучше».
— Кстати, господин Тарановский, а на какой срок будете оформлять привилегию? — вдруг спросил он, когда я уже собрался было уходить.
— На максимальный! — тут же откликнулся я.
— В таком случае вам придется заплатить государственную пошлину в четыреста пятьдесят рублей! — предупредил он. — Вы уверены, что ваше изобретение того стоит?
— Да, вполне! — спокойно ответил я. — Но о каком же сроке идет речь?
— Самое продолжительное время, когда может действовать привилегия, составляет десять лет! — пояснил он.
— Всего-то? Немного…
— Вы правы, сударь. Скажем, в Англии срок действия патента составляет четырнадцать лет.