Магнат
Шрифт:
Она резко подняла на меня глаза, полные боли и недоумения.
— Неужели… неужели ваши чувства изменились, раз вы начинаете такой разговор? — тихо спросила она, и ее губы задрожали. — Я… я ведь надеялась… на наше с вами будущее.
Она не выдержала и заплакала — тихо, горько, как плачут от обиды и рухнувших
В этот момент вся моя напускная холодность, весь мой циничный расчет испарились. Я подошел и, опустившись перед ней на колени, осторожно убрал ее руки от лица.
— Глупенькая, — прошептал я, целуя ее мокрые от слез ресницы. — Ничего не изменилось. Мои чувства не изменились. Но изменилась ситуация. Теперь вы — богатая и знатная барышня. А я… я всего лишь выскочка, пусть и с деньгами, с прошлым, о котором вы ничего не знаете. Я хотел дать вам выбор. Чтобы вы были свободны и не связаны обещаниями, данными бедному сибирскому коммерсанту.
Она подняла на меня заплаканное, но сияющее лицо.
— Мне не нужен никакой выбор, — прошептала она. — Мне не нужен никто, кроме вас.
Она обвила мою шею руками и крепко поцеловала.
— Я люблю вас, Владислав, — просто сказала она.
— И я люблю тебя, Оленька, — прижимая гибкий девичий стан к самому сердцу, ответил я. — И буду счастлив назвать своей супругой!
Уже на следующий день мы были в местной деревенской церкви, где добродушный священник, отец Варсофоний, благословил нас, как положено, иконами Иисуса Христа и Богоматери. В тот же вечер я телеграфировал сенатору Глебову о нашей помолвке. И, проведя в имении несколько счастливых, безмятежных дней уходящего бабьего лета, оставив Ольге все необходимые распоряжения и пообещав вернуться как можно скорее, отбыл в Москву.
Вернувшись, я с головой окунулся в мир купеческих банкетов и деловых
Это было пиршество в истинно русском, разгульном стиле. Отдельный кабинет, уставленный столами, которые ломились от стерляди, поросят с хреном и гор икры. Шампанское «Клико» лилось рекой, а в соседнем зале надрывались, выводя душераздирающие романсы, знаменитые цыгане. Бородатые, кряжистые купцы, ворочавшие миллионами, пили, ели, кричали, заключали сделки на сотни тысяч рублей и снова пили. Кокорев, сияя, как начищенный самовар, представлял меня своим партнерам, и я, играя роль солидного сибирского промышленника, пожимал мозолистые руки и вел степенные беседы.
Но среди всего этого шума и веселья меня не покидало чувство необъяснимой тревоги. Я не видел Изи. Он должен был быть здесь, в центре внимания, блистать, рассказывать байки. Но его не было. Кокорев на мой вопрос лишь отмахнулся: «Загулял, поди, шельмец! Соскучился по московским трактирам!» Но я знал Изю. Пропустить такое событие он не мог.
На следующее утро я проснулся в своем номере в «Лоскутной» с тяжелой головой. Солнце било в глаза, а во рту стоял вкус вчерашнего шампанского. В дверь настойчиво постучали. Я с трудом поднялся, ожидая увидеть Изю с покаянным видом, но на пороге стоял испуганный мальчишка-посыльный.
— От господина Левы, портного, — пролепетал он, протягивая мне запечатанный конверт.
Я вскрыл его. Внутри на клочке бумаги было нацарапано всего несколько слов:
«Срочно. Беда с господином Шнеерсоном. Жду вас в мастерской».