Магнолия. 12 дней
Шрифт:
Все правильно… Не знаю, было ли так задумано и рассчитано заранее или получилось само по себе, благодаря интуиции, случаю, удаче… Но все правильно, все сошлось, как и должно было сойтись. Мик, его мерное дыхание, закинутая за голову еще совсем детская пухлая ладошка, бессильная сейчас в спокойном, тихом сне. Шелестящий океан за окном, плещущаяся в нем лунная дорожка, моя книга, которой я увлекся и которая не дает мне спать, – все совпало, все оказалось связано единственной правильной связкой. Хотел бы я добавить что-нибудь к этому сочетанию? Наверное, хотел бы. Но желания мои не резкие,
Я зажигаю настольную лампу, включаю неизменный «лэптоп», начинаю стучать по клавишам, записывать переполняющие голову мысли.
Справлюсь ли я, смогу ли растянуть повествование от первого лица на много лет? Ведь я, как и время, постоянно меняюсь и сейчас совсем не похож на того, каким был в девятнадцать? Ни внешне, ни по восприятию жизни, ни желаниями, ни потребностями. У нас с тем юношей все разное: шкала ценностей, устремления, будущее, способ самовыражения, даже манера говорить, привычка строить фразы. Смогу ли я подобрать правильную стилистику, уловить настроение того времени, настроение юности? Сложнейшая задача – менять стилистику в зависимости от мировоззрения героя и таким образом менять атмосферу, в которую автор пытается погрузить читателя. Немногие брались за нее, и лишь единицам удалось с ней справиться.
Сейчас моему герою девятнадцать лет. Чтобы передать, описать мир его глазами, мне сегодняшнему надо почувствовать себя его ровесником – относиться к жизни с юным задором, думать о женщинах с юным вожделением, бросаться в бурлящую ежедневность с юным безрассудством, даже голос должен помолодеть, даже взгляд. Мне приходится полностью подменить себя, снова стать мальчишкой и думать, и чувствовать, как мальчишка. Но не в этой ли подмене и заключается еще одна радость творчества?
Вспоминаю, как год назад мы с Миком оказались в Нью-Йорке. Мне предложили прочитать курс лекций в Колумбийском университете, и я взял с собой Мика, хотя бы потому что его не с кем было оставить. В свободные часы мы бродили по музеям и однажды в МОМе [7] остановились перед полотном Пола Кли. Мик заметил, что в первом классе на уроках рисования он и сам рисовал что-то похожее. «Да и не только я, все дети рисовали не хуже этого», – добавил он. И действительно, на картине известного абстракциониста были изображены разноцветные каракули, не сильно отличающиеся от детских.
7
Museum of Modern Arts – Музей современного искусства.
Тут же рядом, прямо на полу сидел мальчик, я поначалу не обратил на него внимания. Вокруг были разбросаны небольшие листы ватмана, очевидно, он кропотливо копировал висевшие в зале картины. Мальчик был примерно ровесник Мику, и по тому, как зрело он рисовал, легко было догадаться, что музей для него привычное место для занятий живописью. Услышав замечание Мика, он оторвался от листа ватмана, поднял на нас лицо, я редко встречал такие живые, смышленые глаза, и
– Гениальность Кли заключается именно в том, что он, будучи взрослым человеком, смог поставить себя на место пятилетнего ребенка. И воссоздать мир таким, каким видят его дети. – Мальчик помолчал, задумался. – Ведь когда ребенок способен увидеть мир глазами взрослого, мы считаем его гениальным. Но ведь и обратная задача не менее сложная. Взрослому точно так же не дано проникнуть в мир ребенка.
Я поразился и самой мысли, и тому, как сформулировал ее юный художник. Сам ли он до нее дошел или ему подсказал кто-то из взрослых, родители или учитель, – теперь это уже не имеет значения.
– Видишь, Мик… – не смог упустить я случая для очередного наставления. – Если проникать в глубину даже простых вещей, они выглядят иначе, чем на поверхности. Но для подобного проникновения требуется большая работа и мысли, и души, а главное, должна быть потребность в самом проникновении. Пытливость ума. Тоже, надо сказать, талант.
Не знаю, понял ли Мик что-нибудь из моей назидательной тирады. Но даже если и понял, не думаю, что она задержалось у него в голове надолго.
Потом я кивнул мальчику, по-прежнему сидящему на полу, еще раз заглянул в его живые глаза и сказал:
– Ты абсолютно прав. И знаешь что, я надолго запомню и тебя, и твои слова.
Я не обманул, и сейчас, сидя перед окном, глядя на ночной океан, я вспомнил его, того мальчика из МОМа. Он был прав, передо мной аналогичная цель – увидеть жизнь не своими, сегодняшними глазами, а глазами девятнадцатилетнего московского студента и изобразить ее именно такой, какой он ее видел и чувствовал, именно его красками и словами.
Прежде мне удавалось справляться с подобными задачами – я создавал миры, преломленные через ощущения женщины, или старика, или ребенка. А вот теперь пришло время для мира беззаботного, безалаберно скользящего в потоке жизни молодого человека. И если мне удастся передать читателю не только его искания, его сомнения, но и его чувства, любовь, поиски любви, и все это в рамках сложного, как сейчас кажется, запутанного времени – значит, свою задачу я худо-бедно, но выполнил.
Я тихонько повернул ключ в замке, отворил входную дверь и на цыпочках, чтобы не разбудить родителей, сняв ботинки, куртку, двинулся по узкому короткому коридорчику на кухню. Запах дома, а все обитаемые дома имеют свой, только им свойственный запах, ударил не только по обонянию, но и по сердцу. В нем легко угадывался и запах еще недалекого, но уже безвозвратно ушедшего детства, и вкуснейший запах лакомств, которые может готовить только мама, он за долгие годы пропитал стены, въелся в обои, перемешался с их бумажной структурой, с крахмальным клеем, на который они были посажены. Запах дома, как запах человека, может отталкивать, настораживать, раздражать, а может – умиротворять и сразу стать близким, и родным, и незаменимым.