Магнолия. 12 дней
Шрифт:
Но ведь произошло-то со мной! И получается, что не Таня изменяла мне, а совершенно наоборот – я изменял ей. Сразу, на следующий же день! Я сам удивился. Я ведь не собирался. Не хотел. Как так получилось?
– Где ты был? – повторила Таня, видимо, устав от моего молчания, теперь к тоске еще примешалось отчаяние. Я явно их расслышал – и тоску, и отчаяние.
И сразу вся ярость, вся злость, распиравшие меня, едва сдерживаемые, тут же сдулись, улеглись, будто на них плеснули каким-то химическим нейтрализующим растворителем. «Действительно, смешно, – подумал я, – и ты, парень, сам смешон со своей
– Ты волновалась? – зачем-то спросил я, видимо, какая-то заковыристая, садистская частичка все же получала удовольствие и от ее тоски, и от незащищенной грусти.
– Конечно, – ответила она, но даже не шевельнулась, даже голову не повернула ко мне. – Я нервничала. Сильно. К двенадцати уже совладать с собой не могла. Вся измучилась, ходила по квартире из угла в угол, как ошалевшая, заснуть не могла. Уснула, только когда снотворное выпила.
«Надо же, снотворное, – подумал я. – Я и не знал, что люди снотворное пьют. То есть знал, конечно, но его старики и старушки обычно принимают. А не молодые, полные здоровья и сил женщины».
– Это больше успокоительное, чем снотворное. Но оно мне помогает, особенно когда я теряю контроль. Когда не могу совладать с собой. – Она вздохнула, потом спросила снова, уже в третий раз: – Так где ты был?
Конечно, я мог не отвечать, я совершенно не обязан был отчитываться, но ответил. Возможно, почувствовал себя виноватым, а возможно, ее беззащитная печаль подействовала на меня. Наверняка подействовала, и мне захотелось печаль успокоить, разгладить, как набежавшую на лицо морщинку.
– Я тебе расскажу, но это в первый и в последний раз. Ты больше никогда не спрашивай. Я не хочу постоянно отчитываться перед тобой. Поняла? – проговорил я и сам удивился собственной жесткости.
Она лишь согласно кивнула, и это было первое ее движение за последние минуты.
– Днем я поехал к врачу. У меня есть знакомый врач, я ему позвонил и рассказал о боке. О левом, поврежденном. Он посоветовал приехать. Он работает в Беляеве, вот я и поехал. Короче, они определили, что у меня сломано ребро. Ты даже не спросила, как я себя чувствую, а у меня ребро сломано. Они по рентгену определили. А ты даже не спросила. – Наверное, я хотел, чтобы стыдно стало теперь ей, хотел перенести свой стыд, свое замешательство на нее. Как говорится, с больной головы на здоровую. И, похоже, у меня получилось.
– Извини, – произнесла она. – Все так быстро произошло, ты пришел, мы сразу стали трахаться, я хотела спросить, но забыла.
Ее голос был наполнен очевидным раскаянием, наивной, ничем не прикрытой искренностью, тоже беззащитной. Я не выдержал, придвинулся, обхватил здоровой рукой ее за живот, ладонь тотчас же растаяла на поверхности тугой, глянцевой кожи, подладил под себя, обтек изгибы ее тела, слился с ним, не оставляя ни зазора, ни свободной ячейки, проговорил тихим, мягким голосом:
– А у него, у моего приятеля-врача, были билеты в театр, в Большой, там премьера какая-то шла, он меня и позвал. Его девушка пойти не смогла, а у него билет пропадал. Ну, мы и поехали. А потом, после театра, мы на вечеринку попали, они в театре после спектакля вечеринку устраивали. У него знакомые в театре, они лечатся у
Она не шевелилась, замерла вдоль моего тела, протянувшись по всей его длине. Было ли мне стыдно, что я обманываю ее? Нет. Ведь в принципе все именно так вчера и происходило, как я рассказал. Конечно, я заменил врача Милу на врача-приятеля, да еще наплел про его девушку, которая якобы не могла пойти в театр, но все остальное соответствовало действительности. Даже то, что я собирался поехать к Тане на Патриаршие, но не получилось. Естественно, подробности о том, как я провел эту ночь, остались за кадром, но не была ли это ложь во спасение? Впрочем, я настолько глубоко и не задумывался, я просто говорил то, что должен был сказать, даже не пытался, чтобы это звучало правдоподобно – и так получалось.
Она молчала, лишь прижавшееся ко мне тело оставило последнее замершее напряжение, словно плотный воздушный поток слетел и растворился в пустом пространстве комнаты.
– Ты все-таки не оставляй меня надолго. – Ее голос был направлен не на меня, наоборот, от меня, и казалось, он отражается от воздуха и возвращается ко мне еще более разбавленным, эфемерным. – Я не могу одна. Мне плохо от одиночества. Я от него болею. Будь рядом. Ладно?
Конечно, мне полагалось сказать: «Ладно». Ведь все дело в текущей минуте, в мгновении, в том, что оно требует именно сейчас. А сейчас оно требовало от меня одного короткого «ладно». Но я был покрыт коркой закостеневшего упрямства и не мог его пробить, да и не хотел. Мне показалось, что если я сейчас соглашусь, пообещаю, то вот так незаметно она привяжет меня к себе, пристегнет к поводку и я навсегда окажусь зависимым, без воли, без свободы. А без воли и свободы я себя не представлял.
– Знаешь, – все же сказал я, – когда-то давно, лет пять-шесть назад, по телевизору кино показывали. Казахское или киргизское, я точно не знаю, я не с начала смотрел, так что даже названия не знаю, а потом его больше никогда не показывали. Отличный фильм, какой-то их эпос, что-то типа «Витязя в тигровой шкуре», но только их собственное, казахское, в стихах. На удивление непростой фильм, длинный, две серии, часа три шел, объемный такой, в смысле, в нем много плоскостей наслоилось, и не без философской основы. В общем, отличный фильм. Почему его больше не показывали – понятия не имею. Наверное, по идеологии в верхах не прошел. Ты слушаешь?
– Ага, – подтвердила Таня и качнула слегка головой. Я еще крепче подхватил ее под живот, вдавил в себя сильнее, мне страшно хотелось ее прямо сейчас, в эту секунду. Но мне нравилось хотеть ее, когда она рядом, доступна, сходить с ума от желания и при этом зажимать себя, наступать себе на горло – томиться им и растягивать его одновременно.
– Я так хочу тебя сейчас, – зачем-то сказал я ей, хотя и без слов это было совершенно очевидно. – Но мне в кайф хотеть и не иметь тебя, особенно когда ты близко. Все тело разъедает, знаешь, такая едкая истома. Конечно, здесь не без мазохизма, наверное, но не физического, а эмоционального. К тому же это связано с преодолением себя, с самоконтролем.