Магнолия. 12 дней
Шрифт:
Я не понял, к чему он клонит, но все равно ответил:
– Да есть там один, Аксенов Игорь Сергеевич. Я даже не знаю, кто он. Кажется, на кафедре политэкономии ошивается, да еще в парткоме кем-то.
– И говорит, что работает в органах. – Почему-то голос утратил часть артистических, душевных интонаций. Все еще мягкий, глубокий, но уже без задушевности.
– Не так чтобы напрямую, но намекает. Упорно намекает.
– Ну да, ну да, – проговорил мой водитель, как будто все знал заранее, даже закивал в такт.
– Ты вот что. Ты завтра на собрании спровоцируй его как-нибудь. Запиши
Я ничего не понял. Вообще ничего.
– На какую пленку, что записать?
– У тебя магнитофон есть, портативный какой-нибудь? Вот ты его в портфель положи и на запись поставь, – как маленькому, объяснил мне водитель. – А потом сам выступи как-нибудь так, чтобы этого Аксенова из себя вывести. Скажи, например, что-нибудь обидное, такое, чтобы он от бешенства завыл, чтобы не удержался. Взорви его, ты, похоже, парень сообразительный. Чтобы он наболтал что-нибудь необдуманное или глупостей сгоряча наделал. Чтобы было за что зацепиться. Ну, ты сам придумай. Понял?
– Ага, – кивнул я, хотя не понял практически ничего. Ничего, кроме идеи с магнитофоном.
– Спровоцируй его, одним словом.
– И что потом?
– А потом мне позвони.
– Вам? – Я удивился.
– А почему бы и нет? Позвони, я помогу. Ты, главное, материал собери.
Он подрулил к тротуару, остановился. Достал из-за пазухи бумажник, порывшись в нем, выудил карточку из твердой, глянцевой, почти картонной толщины бумаги, протянул мне. Я даже не понял, зачем он ее мне дает.
– Тут мой телефон. – Он улыбнулся мягко, в усы. – Ну вот и все, приехали.
Я оглянулся, мы стояли на Горького, у памятника Пушкину. Я спохватился, полез в карман. Достал смятые купюры. Трешки не нашлось, были два рубля и пятерка. Я протянул ему пятерку.
– Двух рублей сдачи не будет? – спросил я на всякий случай.
– Нет, не будет, – снова улыбнулся в усы харизматичный левак. – Ты знаешь что, ты деньги оставь себе, мне все равно по дороге было. А вдвоем веселее. Успехов тебе завтра, и позвони потом. Ладно? – В его голос снова вернулась задушевность.
Мне не хотелось выходить. Я пропитался теплом, тягучим, сладковатым запахом трубочного табака.
– Хорошо, – пожал я плечами и убрал пятерку обратно в карман.
– Ну давай, успехов, – кивнул он мне, когда я уже вылез из машины на терпкий, свежий, но теперь уже совсем не холодный воздух.
Я кивнул в ответ и проводил взглядом отъехавший автомобиль.
Я взглянул на карточку, наверное, первую визитную карточку, попавшую мне в руки. «Бодров Петр Данилович», ниже строчкой броским курсивом было выведено слово «адвокат», дальше адрес, номер телефона. Я засунул карточку в карман, так, на всякий случай, пусть будет.
Если честно, я мало что понял из того, что насоветовал адвокат Петр Данилович. То есть про магнитофон и про то, что Аксенова неплохо бы
Сейчас, когда я вновь подумал о завтрашнем собрании, у меня опять все внутри опустилось. Я медленно, считая ступеньки, спустился в подземный переход, плиточный пол был здесь покрыт черными расползающимися лужицами, перемешанными с такими же черными кусками полурастаявшего снега. Потом я вышел с противоположной стороны улицы Горького, двинулся в сторону Маяковки и скоро свернул в Мамоновский переулок, к ТЮЗу.
Я брел по инерции, не глядя по сторонам, только под ноги, повернул направо, затем налево, прошел по узкой, протоптанной в снегу, едва заметной тропинке между прижавшимися друг к другу, угрожающе нависающими в темноте громадами зданий, и сам не заметил, как оказался внутри квадратного колодезного двора, окруженного со всех сторон неправильными ни по форме, ни по высоте мрачными ребрами домов.
Маленький, даже сейчас, в темноте, тускло освещенный скверик с двумя занесенными снегом скамейками был испещрен мелкими собачьими следами и отпечатками ботинок. Сам не осознавая зачем, для чего, я двинулся к одной из них, проминая податливый снег; он принимал мои шаги недовольно, с крепким скрипучим сопротивлением, но все же принимал и сбивал пуховую мягкую подушку в прессованный, упругий настил. Я наступил на сиденье деревянной скамейки, она едва возвышалась над укутанной белым землей, провел рукой по узкой рейке спинки, смахнул с нее мягкую, податливую вату, присел.
Мрак утопленного в пенал двора, едва разбавленный электричеством освещенных окон, белеющее, сейчас кажущееся гладким полотно снега, тишина, переходящая в успокоительную безмятежность, заворожили меня. Я-то думал сосредоточиться, собраться с мыслями, решить, как мне поступать завтра. Но получилось наоборот – мысль отступила, ее место заняла отрешенность, будто сознание впало во временный анабиоз, оно воспринимало лишь один только снег, замкнутость тихого двора, мрачные, молчаливые, нависающие громады домов.
Скрипнула дверь, потом с глухим стуком ударилась о косяк, словно одиночный выстрел раскатился по двору, отразился от каменных стен, снова, усиленный вчетверо, сошелся посередине. Мужская фигура с двойной, непропорционально длинной тенью – одной, тщетно бросаемой тусклым фонарем, другой, от еще более тусклой, еще более желтой лампочки над подъездом – быстро пересекла двор. Мне стало интересно, заметил ли он меня, застывшего на скамейке в глубине лишенного света двора; если что-то и можно было различить, то лишь мой неподвижный силуэт, очертания, словно еще одна скульптура, установленная в еще одном безымянном сквере. Но он не обратил на меня никакого внимания, прошел по плохо расчищенной дворовой дорожке и, завернув за угол, перестал существовать.