Макаров
Шрифт:
Могло бы... Но для этого следовало проделать еще очень большую работу над усовершенствованием колпачка. Скажем, как его крепить на головке снаряда? Макаров понимал, что это, пожалуй, наиболее сложная проблема в реализации его изобретения. Опыты продолжались. Теперь о резиновом клее он и его помощники вспоминали с улыбкой. После долгих испытаний решено было применить пайку. В качестве припая использовали самые различные материалы. Соединение колпачка со снарядом казалось теперь достаточно прочным. Казалось... Только вот оппоненты резонно указывали, что такое соединение непрочно. В стволе орудия при взрыве заряда снаряд подвергается чудовищному давлению. А вдруг в этот момент колпачок отвалится, что тогда? Даже на полигоне разрыв орудийного ствола всегда считается событием чрезвычайным.
Однако испытания проводились вяло, зато одна за другой активно заседали несколько комиссий. Всякий раз, когда вставал вопрос об использовании изобретения Макарова во флотской практике, эксперты указывали на ряд недоработок в конструкции колпачков и недостаточное количество проведенных опытов. В немалой степени это было справедливо, но добиться форсированного проведения экспериментов Макаров не смог. Получался заколдованный круг. Движение дела еще более застопорилось после того, как в начале 1894 года Макаров вновь обратился к практической деятельности на флоте, а в конце года ушел с эскадрой в чужие моря. Само собой разумеется, что с его отсутствием опыты с колпачками прекратились вовсе.
Первое время работы над «макаровскими колпачками» были засекречены. В официальной переписке они обозначались туманным термином «магнитные приспособления». Впрочем, о характере тогдашней секретности уже говорилось. Пренебрегали ею везде, а в России – в особенности. И вот 14 апреля 1893 года Морской технический комитет постановил, «что столь простую вещь, как улучшение снарядов посредством приставных наконечников, невозможно держать в секрете», и не принял мер к обеспечению секретности этой работы. А председательствовал в тот день на заседании комитета не кто иной, как сам Макаров... И он, стало быть, тоже по обычаю многих тогдашних русских офицеров пренебрежительно относился ко всем мерам обеспечения военных и иных секретов. Понять его вроде бы можно: широкой и открытой натуре Степана Осиповича была глубоко антипатична всякая подозрительная скрытность. Понять, но не простить. Ибо очень скоро изобретение Макарова сделалось известно за границей. И там во многих флотах быстро получило практическое применение.
7 апреля 1902 года русский военно-морской атташе сообщал Макарову из далеких Соединенных Штатов Америки об испытании броневых плит, заказанных для русских кораблей: плита без повреждения выдержала попадания обычных бронебойных снарядов, и тогда «я обратился к представителю завода с вопросом, согласится ли он произвести по плите четвертый выстрел, не в зачет испытанию, снарядом с наконечником. Согласие было охотно дано... Снаряд с наконечником... пробил навылет как самую плиту, так и деревянную рубашку и стальные листы подкладки и ушел в насыпь за плитой. Он сделал в плите круглую дыру ровно в 4 дм диаметром с правильными и резко обрезанными краями... Я особенно горжусь тем, что присутствовавшие при опыте офицеры американского флота... мне заявили, что наконечники изобретены вашим превосходительством и что об этом знает весь американский флот».
Что к этому добавить? Разве только то, что как раз незадолго до получения этой депеши соотечественники Макарова, участники совещания в Морском техническом комитете, постановили: нельзя, дескать, признать возможным «в настоящее время снабжать наконечниками существующие бронебойные снаряды». Против этого решения выступил только один из участников совещания. Сам Степан Осипович...
Разумеется, никто из офицеров, генералов и адмиралов, участвовавших в решении судьбы колпачков, не желал сознательно зла русскому флоту. Никто из них не был ни предателем, ни, так сказать, «вредителем». Но вред делу обороны государства они, конечно, наносили, и немалый.
Происходила нередкая в старой России история: важное дело откладывалось на неопределенный срок, откладывалось не в силу чьей-то злонамеренности или враждебных происков, а по извечной дурной манере не креститься, пока не грянет гром.
Манера эта родилась не вчера, но на рубеже XX века получила чрезвычайное распространение в кругах правящей бюрократии.
Тому были свои причины. Самодержавная
Само собой разумеется, что подобная среда была органически враждебна всякому живому, творческому делу, всяким новшествам и попыткам преобразований. Сословные и классовые предрассудки, мелкая ревность ко всему инициативному и талантливому, чиновничья лень и обломовское бесконечное откладывание всякого решения до «переезда на новую квартиру» – это-то и приводило на практике к тому самому «вредительству», от которого вскоре так жестоко пострадал русский флот. Да разве один только флот!..
Весь бюрократический аппарат царизма, весь сверху донизу, аппарат инертный и окостенелый, исторически уже переживший себя, не был способен поспевать за стремительным ходом исторических событий, мог лишь пытаться тормозить их. В этом аппарате господствовал тип равнодушного исполнителя, чуждого масштабным и смелым идеям. Ясно, что такие люди, как Макаров, постоянно нарушавшие общее сонное благополучие, могли вызывать в этой среде одно лишь раздражение. И, отмахиваясь от него, губили то живое дело, с которым он выступал. И не по злодейскому умыслу, а так, по инстинкту сохранения собственного бюрократического спокойствия: да чего там... у нас страна большая... народу много...
И тысячу раз прав был один из младших современников Макарова, который чуть позже вынес свой холодный, но точный приговор: «Царизм оказался помехой современной, на высоте новейших требований стоящей, организации военного дела...» 14 Звали этого мало тогда известного современника Владимир Ильич Ульянов.
В конце концов Макаров обратился прямо к главе морского ведомства великому князю Алексею Александровичу, дяде царствующего императора. Этот «генерал-адмирал» (такое звание носил глава русского флота еще от петровских традиций) меньше всего заботился об исполнении своего служебного долга, занятый иными проблемами. И весь Петербург знал, что великий князь «занят» мадемуазель Балетта, французской «актрисой», залетевшей на свои специфические «гастроли» в Северную Пальмиру. В чулок этой заезжей кокотки попали изрядные суммы из русской морской казны. На флоте недоставало телефонов и радиоаппаратуры, бушлатов и одеял, зато «актриса» скупала сибирские меха и уральское золото. А когда карьера ее покровителя скандально рухнула после Цусимы, пташка упорхнула на милую родину.
14
В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 9, стр. 156.
Все это Макаров, конечно, хорошо знал. Но выше инстанции на флоте уже не имелось. В записке, составленной им 22 января 1904 года, он признавал, что колпачки еще несовершенны, однако давал обоснованную (и на этот раз безусловно объективную) их оценку: «...колпачки усиливают действие снаряда на 10–16%, что весьма важно. В процентах это не кажется так много, но в действительности выходит, что при колпачке снаряд пробивает броню, а без колпачка не пробивает; разницу эту никакими процентами оценить нельзя, ибо если снаряд пробьет броню насквозь, то он произведет разрушение, а если не пробьет, то действие будет = 0».
«Действие» от записки Макарова было тоже «равно нулю», ибо через несколько дней началась война с Японией, и все текущие дела приостановились. Как бы предвидя такой исход дела, Макаров еще три года назад горько сетовал своему старому знакомому председателю Морского технического комитета вице-адмиралу Ф. В. Дубасову, что его предложения о водонепроницаемых переборках на кораблях осуществились тоже с великим трудом, «но там на помощь явились аварии», кончившиеся трагически. Так неужели, спрашивал Макаров, имея в виду свой бронебойный снаряд, «здесь нужна война, и если ее не будет, то никто не обличит неправильного решения» морского ведомства?